Из дневника Рюрика Ивнева, поэта: «Есенин… Я его очень люблю, но ужасно неприятно иметь с ним дело. Он – хищник, интриган, коварный, вот уж на кого нельзя положиться. И все это под ласковой улыбочкой… Его скандальная связь с Дункан (старухой по сравнению с ним) не может быть оправдана ничем… Он сам не сознает, как он жалок в роли “альфонса”… Вел себя ужасно: напился пьяным, ругал Айседору и “жидов” на весь ресторан. Любимое выражение: “е…л я всех”. Кроме этого, другие ругательства и выражения вроде этого так и сыплются у него из уст. Зал был шокирован… Но в то же время это такой громадный талант, что ему можно простить всё, даже убийство…»
А как вам такой факт: в Париже Есенину вилкой проткнули ухо. Это не легенда. Шрам «не без гордости» он показывал друзьям. Ну-ка представьте, что вилкой, да еще в ухо, засадили Блоку, Вячеславу Иванову, Ходасевичу или кому еще – из великих. Гумилеву – не дай бог! А Есенин – он словно весь в этом факте! Отчего? Да оттого, думаю, что позволял себе всё. Но абсолютно «всё» стал позволять себе после 21 сентября 1921 года, после задуманной в тот день встречи, кстати, в день рождения своего. Такой вот «подарочек» себе…
Встреча случилась в доме, известном нам как дом, где завелась нечистая сила. Тут жил у матери поэт Шершеневич, художник Кончаловский, тут обитала Фанни Каплан и отсюда пошла стрелять в Ленина. Но главное – тут жил Михаил Булгаков и в «нехорошей» квартире поселил здесь самого Сатану – Воланда (Москва, ул. Большая Садовая, 10). Но мало кто знает, что здесь, и тоже в «нехорошей» квартире, только в мансарде, «Сатаной» реально назвала Есенина одна «шармантная» женщина, которую он в те дни до невозможности хотел увидеть. Женщину звали Дора Энджела Дункан – Айседора, которая станет его женой. А квартира № 38, мансарда, где они встретились впервые, – мастерская художника Жоржа Якулова. Окно от пола до потолка, дорогой ковер, мольберт, афиши по стенам. Тут же стоял длинный стол, изготовленный по эскизу хозяина. Справа за аркой еще комната: секретер, диван, два кресла. В тот сентябрьский день обещали быть Таиров, сам Мейерхольд. На стол гости несли колбасу, хлеб, дыни, конфеты, фисташки – кто что захватил. Кто-то достал вино, продажа его тогда была запрещена законом. И в полночь, в разгар веселья, дверь отворилась, и все увидели Айседору, мокрую от дождя. С ней были Ирма, ее приемная дочь, и секретарь Илья Шнейдер. Нерусская речь тут же запрыгала по комнатам – Айседора «отстреливалась» на трех языках. А из угла с кресла, склонив набок «подсолнух», на нее не мигая смотрел Есенин. Она, пишут, поймала его взгляд, ответила долгой улыбкой и поманила к себе. Что было дальше, помнят по-разному. Но три факта приводят все. Как поэт в восторге вскочил на стол и стал читать стихи. Как она обняла его и смело поцеловала в губы. И как в комнате, уже за аркой, он сидел на полу, а она, лежа на диване, запускала руки в его волосы и твердила: «Золотая голова! Ангел! Сатана!..» Причем, «золотая голова» говорила нараспев и, неожиданно, по-русски. Ему в тот день стукнуло двадцать шесть, ей было сорок два. Ничего общего. Кроме одного: оба были «божьи дудки» и чуяли это друг в друге без толмачей.
Уехали в четыре утра. На улице поймали заспанного извозчика. Есенин сел с Айседорой. «Очень мило, – крякнул Шнейдер, секретарь ее. – А где ж я сяду?» – и прицепился на облучке. Именно он напишет, что на Пречистенке сонный извозчик в третий раз, не замечая этого, объедет вокруг какой-то церкви. «Эй, отец! – крикнет ему. – Ты что, венчаешь нас, что ли? Вокруг церкви едешь в третий раз!» Есенин, оторвавшись от бессловесных поцелуев, подхватит: «Повенчал! Повенчал!..» Вздрогнет и Айседора: “Marriage, мarriage!” До официальной регистрации их брака оставалось ровно полгода.
Айседору позвал в Россию сам Луначарский. Приехала – «за бесплатно».
Из письма А.Дункан – А.Луначарскому: «Я не хочу и слышать о деньгах за мою работу. Я хочу студию для работы, дом для меня и моих учеников, простую еду, простые туники и возможность показывать наши лучшие работы. Я устала от буржуазного коммерческого искусства…»
Приехала, но на вокзале ее не встретили. Она, повидавшая мир (только в России, начиная с 1904-го, была шесть раз), любила повторять: «Если сомневаешься, где остановиться, иди в лучший отель». Но когда июльским вечером 1921 года ступила на московский перрон, выяснилось: в красной столице отелей вообще-то нет. Действующих. В «Савойе», в нынешней бликующей каждым камушком гостинице (Москва, ул. Рождественка, 3/6), куда добралась со спутницами, на первом этаже, в нынешнем ресторане, стоял огромный грязный стол, где заросшие мужики в пальто и шляпах дружно хлебали из мисок какое-то варево. «Хау ду ю ду, товарищи!» – ослепительно улыбнулась им Айседора. В ответ – молчание, колючие глаза. Первую ночь провела втроем со спутницами на одной кровати без простыней и подушек, но – с клопами и крысами по углам. А ведь приехала с «великой миссией» – открыть школу танца для детей рабочих и крестьян.
Через два месяца ей отдадут под школу целый пречистенский дворец (Москва, ул. Пречистенка, 20) – когда-то дом Ермолова, героя 1812 года, а потом – примы-балерины Балашовой, слинявшей в эмиграцию. По иронии судьбы, не могу этого не сказать, Балашова в Париже к тому времени уже поселилась – это и невероятно! – как раз в бывшем особняке Айседоры (Париж, ул. Де Ла Помп, 99), где у той бывали когда-то и Габриэль д’Аннунцио, и режиссер Гордон Крэг, и даже знаменитый Нижинский, гордость русского балета. А здесь, на Пречистенке, где шикарная мраморная лестница вела на второй этаж, где среди колонн стояла в нише статуя Афродиты, жили после революции исключительно семьи рабочих. Их, разумеется, по-тихому выселят. А к Айседоре, в два зала на втором этаже, и переедет Есенин. Явится с газетным свертком под мышкой (пара чистых рубах и кальсоны) и с деревянной скульптурой своей работы Коненкова… Нет, Айседора не была тургеневской девушкой, как мечтал. Десятки любовников – от того же Крэга до сына миллионера Зингера, двое внебрачных детей, клеймо куртизанки века – это не молва. В Россию, как ехидно заметит Ходасевич, ринулась «в поисках второй славы и второй молодости». Но именно слава ее и поманила поэта; ему казалось, что, сойдясь с Айседорой, он сразу обретет мировое признание. Где-то тут, в доме на Пречистенке, посреди гостиной, был теперь его письменный стол, рядом стояла тахта, покрытая ковром. Ничего особенного, но он, в пестром халате, любого встречал словами: «Видишь, живу по-царски!» Приятелей убеждал: «Она не старая, она красивая женщина. Но вся седая (под краской). Вот как снег. Она настоящая русская. У нее душа наша». А Айседора полюбила его так, что учила по шпаргалкам русские фразы: «Моя последняя любовь», «Я готова целовать следы твоих ног». И на огромном зеркале вывела мылом: «Я лублу Есенина». Он, пишут, вырвал мыло и, неожиданно для всех, написал: «А я – нет». Только через полгода, накануне отъезда за границу, сыграв свадьбу с ней, сотрет эти слова и напишет: «Люблю Айседору»…
Что такое любовь поэта, мы так и не узнаем. А вот что такое унижение – узнаем. Оно случится в Театре оперетты, куда Есенин и Мариенгоф явятся на концерт Айседоры. Именно тут, из соседней ложи, услышат вдруг голос. «Ну и зрелище, – потянет кто-то за перегородкой, – груди болтаются, живот колышется». – «Дуся, ты абсолютно прав, – ответит голосу сосед. – Бабушке только в Сандунах и кувыркаться». На Есенина, запомнит Мариенгоф, было страшно смотреть. «А сколько ей лет, Жорж?» – не унимались за перегородкой. «А черт ее знает! Говорят, шестьдесят четыре. Она еще при Александре III плясала. Дунька-коммунистка!..» Есенин, пишет его друг, заскрипел зубами: «Пойдем, Толя!..» Но стоило им подняться, как соседи, увидев их, зашептали: «Есенин! Смотри, Есенин! Муж! Ха-ха! Муж старухи!..» Разве такой славы искал он? И не оттого ли алкоголь стал действовать на него, как динамит?.. Драки, пьянки, разбитые окна и сервизы, вызванная полиция в отель «Крийон», где остановились (Париж, пл. Согласия, 10), какие-то больницы и даже психушка, куда затолкает его Айседора, – вот его турне по заграницам. Мир не принял его – причина в этом. Вернее, принял, но как юного альфонса стареющей и взбалмошной мировой звезды.
