Из рассказа Булгакова «Воспоминание»: «Всё мое имущество помещалось в ручном чемоданчике… На плечах у меня был бараний полушубок. Не стану описывать его… чтобы не возбуждать в читателе чувство отвращения, которое до сих пор терзает меня при воспоминании об этой лохматой дряни… Полушубок заменял мне пальто, одеяло, скатерть и постель. Но он не мог заменить комнаты… У меня было пять знакомых семейств в Москве. Два раза я спал на кушетке в передней, два раза на стульях и один раз на газовой плите. А на шестую ночь я пошел ночевать на Пречистенский бульвар…»
В рассказе он еще хорохорится. На деле ситуация была – труба. Словечко из того еще века. Не было не только жилья – не было денег, работы, еды. И главное – он не знал, где в Москве искать Тасю. Они простились на пристани в Батуми. Его шатало от голода, небо было как «огромная портянка», но он верил: хоть в трюме, хоть зайцем, но уплывет в Стамбул, в эмиграцию. И добавлял: «Но ты не беспокойся, я тебя выпишу…» Она же, продав последнюю ценную вещь, кожаный отцовский баул, уплыла в Одессу, потом поездом – в Москву. Обокрали, конечно, в пути! Довезла лишь подушку – подарок матери Булгакова. Поселилась в студенческом общежитии, в комнате уборщицы (Москва, Малая Пироговская, 18). Кроме подушки у нее была справка из театра Владикавказа, где играла «на выходах» в неумелых еще пьесах мужа (в афишах писалась «Михайловой» – то есть Мишиной женой), но в Москве в профсоюз актерский (без его решения не брали никуда!) не пошла – слишком была оборванной. И вот тогда-то в бесприютность ее на нее и свалился Булгаков – такой же: обрывки носков, дырявые ботинки, обшлага с бахромой и – «лохматая дрянь» полушубка.
Помогла сестра Булгакова Надя, вернее, муж ее Андрей Земсков, он уступил им комнатку в огромном доме бывшего табачного короля Пигита (ул. Большая Садовая, 10). Я писал уже об этом доме в главе о Есенине. В нем обитали и Шаляпин, и Кончаловский, и Суриков, и Коненков, и Фанни Каплан, она с восемнадцати лет жила тут в пятой квартире, а в 38-й, у Жоржа Якулова, Есенин и познакомился с Айседорой. Тася говорила даже, что героиня «Зойкиной квартиры» Булгакова один в один списана с жены Якулова Натальи Шифф. «Рыжая и вся в веснушках, – вспоминала. – Всегда толпа мужчин. Шляпа громадная. Просыпается: “Жорж, идите за водкой!” Выпивала стакан, и начинался день…» Впрочем, в 21-м дом стал и первой «рабочей коммуной», управление перешло в руки жильцов. Оттого и начнутся все беды «быстрой дамочки», как окрестят здесь Тасю.
Беды, кстати, нешуточные. Мариэтта Чудакова, может, лучший знаток Булгакова, спросит потом Тасю, когда было тяжелей: в Киеве в 1918-м, на Кавказе или – уже в Москве? Та ответит: «Хуже, чем где бы то ни было, было в первый год в Москве. Бывало, что по три дня ничего не ели, совсем ничего. Не было ни хлеба, ни картошки». Но – надо знать Булгакова! Он, написавший отсюда: «Игривый тон моего письма объясняется желанием заглушить тот ужас, который я испытываю при мысли о наступающей зиме», уже через месяц сообщал сестре: «Место я имею. Правда… нужно уметь получать и деньги… Но всё же в этом месяце мы с Таськой уже кое-как едим… начинаем покупать дрова. Работать приходится не просто, а с остервенением… Таська ищет место продавщицы, что очень трудно, потому что вся Москва еще голая, разутая и торгует эфемерно… Словом, бьемся оба как рыбы об лед… Таськина помощь для меня не поддается учету… Носимся по Москве в своих пальтишках. Я поэтому хожу как-то одним боком вперед (продувает почему-то левую сторону). Мечтаю добыть Татьяне теплую обувь. У нее ни черта нет, кроме туфель. Но авось!.. По ночам пишу «Записки земского врача»… Мне приходится осуществлять свою idee-fixe. А заключается она в том, чтоб в 3 года восстановить норму – квартиру, одежду, пищу и книги…»
Хватался за всё. Месяц служил секретарем в ЛИТО на Сретенке – литотделе Наркомпроса. «Господи! – напишет. – Лито! Максим Горький. «На дне». Шехерезада… Мать». Ему высыпали на газету пять фунтов гороху. «Это вам. Одна четвертая пайка». И – двенадцать таблеток сахарина. «Что продать? – вертел про себя единственную мысль. – Простыня и пиджак? О жалованье ни духу. Простыню продал… Дома – чисто…» Служил в частной газете («валенки совсем рассыпались»); заведовал издательским отделом в каком-то техническом комитете («целый день как в котле»); на месяц прибился актером в бродячую труппу («плата 125 за спектакль, убийственно мало»); а затем с друзьями даже пудру перепродавал («пытали удачу, прогорели»). И снова газеты, журналы, одно время даже «Правда» и надолго – «Гудок», та самая газета, где работали Олеша, Катаев, Бабель и позже – Ильф и Петров (Москва, Вознесенский пер., 7). Цеплялся за жизнь. Один родственник напишет: «Миша поражает своей энергией, работоспособностью… бодростью духа… Он поймает свою судьбу…» А Булгаков в те дни, встретив на бульваре писателя Миндлина, уже развивал ему свою «теорию жизни»: «У каждого возраста, – втолковывал, – свой “приз жизни”. Эти “призы” распределяются по жизненной лестнице – всё растут, приближаясь к вершинной ступени…» За очередным «призом» он и приехал в Москву. Но знал ли, что главный приз, Тасю, здесь и потеряет?..
«Счастлив только тогда, – писал из коммуналки в доме Пигита, – когда Таська поит меня горячим чаем». Удивлялся ей: «Ты живешь в тяжелейших условиях и даже не жалуешься на нечеловеческую жизнь!» Она отвечала: «Я живу, как ты». И – бежала греть воду на кухню. Он, когда писал по ночам, любил, чтобы она сидела рядом с шитьем и носила тазы с водой: «Скорей, скорей горячей воды!» – кричал, ибо у него холодели руки и ноги. Условий, разумеется, никаких, квартира – страшней атомной войны! За стенкой милиционер с крикливой женой, какой-то хлебопек, Дуся-проститутка (когда к ним стучали – «Дуся, открой!», Тася, стыдясь, пищала из-под одеяла: «Рядом!»), и Аннушка Горячева по прозвищу Чума, та, которая и прольет подсолнечное масло в его будущем романе. «Я положительно не знаю, – писал Булгаков в дневнике, – что делать со сволочью, что населяет эту квартиру». «Призы» же на «жизненной лестнице» его были пока просто ничтожны: брюки на шелковой подкладке – очень гордился ими – да какой-то будуарный гарнитур: «Я купил гарнитур мебели шелковый, – напишет Наде, – вполне приличный… Что дальше, не знаю. Но если не издохну как собака… куплю еще ковер…» Хотя хрустальной мечтой была, конечно, квартира – пята его ахиллесова. «Каким-то образом в центре Москвы не квартирка, а бонбоньерка, – писал о Зине Коморской, жене приятеля. – Ванна, телефончик… котлеты на газовой плите… С ножом к горлу приставал я, требуя объяснений, каким образом могли уцелеть эти комнаты… Ведь это сверхъестественно!! Четыре комнаты – три человека… Ах, Зина, Зина! Не будь ты замужем, я бы женился на тебе… Зина, ты орел, а не женщина!..» За Коморской, хозяйкой «бонбоньерки» (Москва, Малый Козихинский пер., 12), настойчиво ухаживал. Позвонит, назначит ей свидание, выманит на улицу, а потом вместе приходит к ней домой и, распушив глаза, говорит ее мужу: «Вот шел, случайно Зину встретил…» Тасю даже не знакомил с Коморскими и тогда и предупредил ее: «Имей в виду, если встретишь меня на улице с дамой, я сделаю вид, что тебя не узнаю!» Шутил, наверное, шутил. Но когда решил пойти к Коморским встречать 1923-й год, та же Зина вдруг сурово спросила: «У тебя жена есть?» Он оторопел: «И даже очень есть». – «Вот и приходи с женой, а один больше не приходи…» Так Тася в своем единственном черном платье – крепдешин с панбархатом – впервые попала в дом Коморских. Впрочем, по-настоящему Булгаков завидовал, когда уже ворвался в литературу, не Катаеву или Олеше, кого Тася деликатно подкармливала («У Булгаковых всегда были щи, которые его милая жена наливала по полной тарелке», – напишет потом Катаев), нет – Алексею Толстому, «трудовому графу», кого звал про себя «грязным и бесчестным плутом», – тот только что вернулся из эмиграции. Этот жил то ли у писательницы Крандиевской, матери своей жены (Москва, Хлебный пер., 1), то ли – у вечного друга своего актера Радина (Москва, ул. Малая Дмитровка, 25). Но везде жил – «толсто и денежно». Булгаков бывал у него: белье крахмальное, лакированные туфли, аметистовые запонки, парфюм. У Толстого была уже дача под Москвой, а зимой граф планировал жить в Петрограде, где «под него» спешно отделывалась квартира. Вот Толстого он и позовет в мае 1923 года «на ужин», но, разумеется, не в коммуналку с Дусей-проституткой – к Коморским, в ту самую бонбоньерку.
