Роковая встреча. Встреча с «покорительницей поэтов». С вакханкой, истеричкой, алкоголичкой, наркоманкой. «Вся в черном, в черных шведских перчатках, с начесанными на виски черными волосами, – она была одного цвета». Но – «и в доброте, и в злобе, и в правде, и во лжи, – напишет Ходасевич, хорошо знавший ее, – во всем она доходила до конца, до предела…»
Нина была замужем за поэтом – за присяжным поверенным Сергеем Соколовым, «отшлифованным московским саврасом», чья книга стихов, подписанная псевдонимом «Кречетов», ничего, кроме «взрывов хохота», не вызвала. Жили на Знаменке, в доме, который, увы, не сохранился (Москва, ул. Знаменка, 20), но где было организованное Соколовым издательство «Гриф». Через издательство Нина познакомилась с Бальмонтом. А потом в ее жизни возник – «спас ее от Бальмонта» – золотоволосый Андрей Белый.
Из воспоминаний Андрея Белого: «Она была и добра, и чутка, и сердечна; но она была слишком отзывчива: и до преступности восприимчива… переживала припадки тоски до душевных корч, до навязчивых бредов… По природе правдивая, она лгала, как всякая истеричка; и, возводя поклеп на себя и другого, искренно верила в ложь… Она портила отношения; доводила людей до вызова их друг другом на дуэль; и ее же спасали перессоренные ею друзья, ставшие врагами… С ней годами возились… Бедная, бедная, – ее спасти уже нельзя было; не спасатели ей были нужны, а хороший психиатр…»
Роман с Белым Нина назовет «мистериальным», ибо он писал ей «безразмерные» письма, которые, как она скоро заметит, были отрывками из его «готовящихся к печати статей». Он же назовет роман с ней своим «падением», когда вместо братства и сестринства вдруг случилось «такое». То есть «постель». Вот чем он был ошарашен. А потом… А потом вы знаете уже – потом была та премьера «Вишневого сада», где она увидела Брюсова.
После премьеры пересечется с Брюсовым на спиритическом сеансе в новом доме своем, куда переедет с мужем (Москва, Большой Николопесковский пер., 13). А через пару дней – встретит его на Варварке, в конторе брата мужа. Брюсов, кого считала «недоступным», впервые сидел перед ней за чайным столом простой, добродушный, домашний – «ну просто невозможный». Короче, из конторы они вышли уже вдвоем.
«Стоял пронзительный лазурный сентябрь, – пишет Нина, – пахло яблоками из подвалов, на углу продавали последние астры с жесткими, словно жестяными, лепестками». Она, заговорив вообще о воспоминаниях, скажет как бы между прочим, что иногда они «бывают неизгладимыми». Брюсов, помахивающий тросточкой, замрет – а у вас есть такие? Да, есть, ответит. «А у меня пока нет, – скажет он. – Я тоже хотел бы пережить что-то особенное, неизгладимое, чтобы…» Он не докончит фразы. Ее позже, с запоздалой зоркостью, докончит Нина. Он хотел пережить нечто «любовное», чтобы написать «не вымышленный в кабинете, а подлинный образ Ренаты» в задуманном уже романе «Огненный ангел». В романе, который, верил, станет «эпохой в литературе». И, сквозь слезы смеясь над собой, Нина добавит: ведь любопытство его к ней, вначале «почти что научное, возрастало с каждым днем»… Может, и не только «научное»; ведь после первой встречи он, семь лет уже как женатый, вдруг пришлет ей огромную корзину белых лилий. Так начнутся свидания их. Сначала у Девичьего монастыря, потом в сугробном Петровском парке. Но чаще всего в «Метрополе», где и развернется, по ее словам, их «психодрама»…
Тут надо бы остановиться, ибо «Метрополь», только что отстроенная гостиница (Москва, Театральная пл., 1/4), – место для Брюсова знаковое. Ныне, если зайти в отель с тыльной стороны и подняться под крышу, вам, возможно, покажут те две комнатки, которые тогда звали центром читающей России – «горнилом декаданса», «пробир-палатой русской поэзии»! Тут поселилось тогда издательство «Скорпион», потом альманах «Северные цветы», а потом на долгие пять лет и журнал «Весы». И во всех трех затеях правил бал Брюсов, ставший вождем русской поэзии.
Из воспоминаний Андрея Белого: «Полки, книги, картины, статуэтки. И… в наглухо застегнутом сюртуке высокий, стройный брюнет, словно упругий лук, изогнутый стрелой… склонился над телефонной трубкой. Здоровое, насмешливо холодное лицо с черной заостренной бородкой – лицо, могущее быть бледным, как смерть, то подвижное, то изваянное из металла… – “Я к вашим услугам: у меня в распоряжении пять минут…” Он порою казался нам тигром, залегающим в камышах своего академизма, чтобы неожиданным прыжком выпрыгнуть оттуда и предстать в своем… подлинном виде: “черным магом”…»
«По вечерам, как только зажгутся знакомые окна, – вспоминала наезжавшая из Петербурга Гиппиус, – идем туда. Я смеюсь: ваша редакция – самый новый, самый культурный уголок. Конечно, новый – комнаты еще пахли штукатуркой. Всё солидно, всё блестит. Красивые вещи, книги, рисунки. Чай – в электрических, тогда редких, чайниках…» Вспоминали синие обои, большой турецкий диван, портрет Ницше, гипсовую нимфу на столе. А за папками, за макетами книг, прятались бутылки вина, стаканы, ветчина, сыр. Впрочем, иные пили тут коньяк, причем стаканами. Подражали героям романа Пшибышевского. Коньяк стаканами – фирменная «печать» символизма! Они просто не знали: переводчик романа, представьте, Владимир Высоцкий, ошибся и польские бокалы назвал в романе «стаканами». Впрочем, стихи звучали здесь и под коньяк. Бальмонта, Случевского, Фофанова, Сологуба, Балтрушайтиса. И самых молодых тогда – Белого, Гумилева, тех, кто поднимался под крышу не без дрожи в коленках.
Нина, «фарфоровая девочка» Брюсова, тоже стала бывать здесь. Писала рассказы, обзоры книг, которые подписывала мужским именем Останин. Но мало кто знал, что, когда все расходились, когда гасли окна, она с Брюсовым встречалась у главного подъезда «Метрополя». Шли в ресторан. У них был даже свой столик; их знали метрдотели, официанты, им привычно кивал дирижер оркестра в красном фраке. Сидели «угарно», до упора, пока не гасли люстры. И однажды ночью, велев ей закрыть глаза, он повел ее в дешевый отель «Россия», рядом, через площадь (Москва, Кузнецкий Мост, 7), где, усадив ее, «озябшую собачонку», в низкое плюшевое кресло с вытертыми подлокотниками, упал на колени и спросил: «Хотите, чтобы тут был наш дом?..» «Брюсов, – пишет она, – протянул мне бокал с… терпким вином, где как жемчужина… была растворена его душа, и сказал: “Пей”! Я выпила и отравилась на семь лет…»
В первых письмах к ней (а от их переписки сохранилось почти 700 страниц, ныне опубликованных) он называл ее «девочка моя», «огонечек мой», «маяк мой», «звездочка моя», «мой праздник», «мое всё». Писал: «Ты “настоящая”». В дневнике признавался: «Пришла любовь, о которой я только писал в стихах, но которой не знал никогда: пришла женщина, о которых я только читал в книгах… но не видал никогда». А после месяца, проведенного в Финляндии, где они злорадно утопят в озере ее переписку с Белым (до этого он, придравшись к пустяку, вызвал Белого на дуэль, которая, к счастью, не состоялась), Брюсов назовет Нину «пиком» своей жизни, с которого «видел оба океана: моей прошлой и моей будущей жизни». Правда, жене наврет, что поправляет здоровье, ходит по деревням, ночует в избах финнов и что после этого «начнет новую жизнь». Побаивался жену. Например, когда в Москве на какой-то лекции она нечаянно увидит его с Ниной, он, как напишет Иоанна, «по-детски испугается и бросится ко мне». «Весь вечер не отходил», – добавит.
