Незадолго до смерти ее Тэффи бестактно сказала ей: «Вы странный поэт. У вас нет ни одного любовного стихотворения». «Нет, есть, – возразила Гиппиус и прочла: – Единый раз вскипает пена // И разбивается волна. // Не может сердце жить изменой, // Любовь одна…» «Это рассуждение о любви, – возразила Тэффи, – а не любовное стихотворение. Сказали ли вы когда-нибудь в своих стихах – “я люблю”?» Гиппиус, пишет Тэффи, промолчала и задумалась. «Такого стихотворения у нее не было…»
Не это ли было причиной ее вечного одиночества? Абсолютного одиночества, которое, строго говоря, еще надо заслужить. Ведь для тех, кто «не как все», одиночество равно Богу. Творчество – это всегда одиночество, мир и борьба – это тоже одиночество, ведь мы почти всегда сами себе враги; наконец, в одиночестве ты всегда больше, чем просто человек, ибо лишь в одиночестве можешь обнаружить в себе всё, что только есть на свете. Да, перед смертью Зинаида Гиппиус была абсолютно одинока, как бывает одинок человек, взобравшийся на высочайшую вершину. Не на умозрительную «лестницу» – на ледяной пик, за которым лишь облака, бездна, Бог. Одинока, как ракета, преодолевшая притяжение земли в поисках неземной любви. «Ракета», кстати, не мое сравнение. Так сказал о Гиппиус летописец русской эмиграции Юрий Терапиано: «Она всегда была подлинной русской патриоткой, глубоко любящей свою родину, – написал он и вдруг добавил: – В ней есть холодный блеск взлетающей с земли ввысь ракеты – ракеты, обреченной неминуемо разбиться о какое-нибудь небесное тело, не будучи в состоянии вернуться назад и рассказать нам о том, что там происходит…»
Поразительно, согласитесь! Она ведь и последнюю поэму писала будто бы с огромной, неземной высоты. «…Там, на земле, я женщиной считался, – писала. – Но только что заговорю стихами, // Вот как сейчас, сию минуту, с вами, // Немедленно в мужчину превращался…» А затем, непонятно уже и у кого вдруг, у Всевышнего, что ли, – спрашивала: «Как знать могу, кто я? // И было так до смерти. // Хотите верьте мне, а то не верьте… // Но я другого не могу сказать…»
Она, «неистовая Зинаида», если судить по этим последним строчкам ее, ушла от нас – загадочно. Как всё, что было связано с ней на земле. Не иначе, видно, чтобы остаться в памяти все-таки «не как все». Не как мы. Остаться «тайной тайн».
«Кирпич в сюртуке», или Учитель жизни Федор Сологуб
Я – Бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах.
Не сотворю себе кумира
Ни на земле, ни в небесах.
Моей божественной природы
Я не открою никому.
Тружусь, как раб, а для свободы
Зову я ночь, покой и тьму.
Федор Сологуб
Сологуб (Тетерников) Федор Кузьмич (1863–1927) – поэт, прозаик, драматург. Автор великого романа «Мелкий бес». Жизнь звал презрительно «дебелой бабищей» и, смеясь, призывал смерть – «тихую избавительницу». Но когда к нему постучалась смерть, разрыдался: «Умирать надо?.. За что? Как смеют?» Это вот и сказало: он любил жизнь, как, возможно, никто другой.
У него были странные отношения с жизнью. Смиренные и агрессивные, открытые и замкнутые, как у вечного монаха. Я бы не рискнул писать о нем – страшновато, ведь тут тебе и «садо», и «мазо»! – если б не встречал, пусть и редко, похожих. И, знаете ли, в русской поэзии есть имена, чью жизнь хочется знать до подробностей, чтобы наполниться ими, а есть – чтобы освободиться от них и забыть. Стряхнуть наваждение.
«Посреди живых людей, – сказал он однажды, – встречаются порою трупы, бесполезные и никому не нужные… Не всякий труп зарывается в землю, не всякая падаль выбрасывается…» Жутковато, да?! Оглянуться хочется: да где же трупы, кто эти ходячие мертвецы? А ведь и его звали «живым трупом». Но многотомные сочинения его, не раз переизданные, – вот они: стоят на полке. Живут.
Сологуб был не просто декадентом – ортодоксом декаданса. Классиком вырождения. Отчаяние, душевную усталость, отвращение к жизни, бегство от нее и тем самым принятие всего низменного в мире – вот что проповедовал. И звал либо к наслаждению «чистым искусством», либо уж к скорейшему приходу «тихой избавительницы» – смерти. «Вырождение» – а ведь так назвал свою знаменитую книгу Макс Нордау, психолог, венгр, который еще в конце ХIХ века признал: мир летит к гибели. Ущербность, апокалиптические предчувствия, мессианство, «раса господ» и «сверхчеловеков» – вот признаки. Декаданс звал болезнью, но признавал: этот «недуг» не противоречит таланту и даже – гениальности. Музыкальность идиота, рифмы сумасшедшего, краски дегенерата-художника, в отличие от дегенерата-преступника, проявляются не в убийствах и разбое – в опасных мечтах и стремлениях. И имел в виду, вообразите, Бодлера, Рембо, Верлена, Уайльда, даже Метерлинка и Ибсена. Верхарна вообще обозвал «нравственным кретином». От них, писал, как от заразы, надо защищаться. Но ведь и весь Серебряный век, он ведь тоже – из декаданса, из упадка и вырождения. И первыми декадентами, читайте: «вырожденцами», стали в России Бальмонт, Брюсов, Мережковский. И наш герой – Сологуб.
Домик на Васильевском
У него не было детей, но он их – любил. Нежно любил чужих детей. И их же – порол. Ну, может, приговаривал к порке. Розги считал альфой и омегой воспитания. Я всегда помню об этом, проходя или проезжая мимо уютного двухэтажного домика на углу 7-й линии и Большого (С.-Петербург, 7-я линия В.О., 20). Особенно если застаю вдруг миг, когда родители забирают отсюда, из нынешнего детского сада, своих чад, уже которое по счету непоротое поколение державы.
Я писал об этом доме в книге о Серебряном веке Петербурга. Дом памятный. В нем располагалось когда-то Андреевское народное училище, где преподавал, причем закон божий, страшный революционер XIX века Сергей Нечаев – будущий организатор общества «Народная расправа», автор «Катехизиса революционера», реальный убийца, ставший героем «Бесов» Достоевского. И в этом же доме, но позже, восемь лет не просто учил детей математике, но жил в служебной квартире как раз наш сторонник порки и… тончайший поэт Федор Сологуб. Днем в этом здании попахивало свежими, отлично вымоченными розгами – «березовой кашей». А по вечерам в дворовом флигеле, ныне снесенном, где и жил Сологуб, «попахивало» (пардон, конечно, за сравнение) отличными, может, лучшими на то время стихами. Гостями поэта были здесь Бальмонт, Брюсов, Куприн, Зайцев, Кузмин, Вячеслав Иванов, Мережковские и Макс Волошин и совсем уж мальчики тогда – Андрей Белый и Блок. Именно Блока, издавшего уже книгу стихов, более известные тогда поэты Шуф, Вентцель, Уманов-Каплуновский, Рафалович, Мейснер, Коринфский (имя им – легион!), которые тоже толпились тут, снисходительно звали «сумасбродным декадентом» и категорически не хотели принимать в свой круг. К счастью, его принимал Федор Кузьмич Тетерников, учитель-инспектор, как называлась его должность, и он же – поэт Сологуб. Впрочем, по роли и значению Сологуба в русской словесности его и тогда можно было назвать «учителем-инспектором» этой самой «словесности».
