Из «Воспоминаний» Н.Тэффи: «Так, Сергей Городецкий ни за что не мог выговорить слово “волшебный”. Он отчетливо говорил “ворфебный”. В этой постановке играла жена Городецкого – Бел-Конь Городецкая… короля Фряжского играл Ауслендер, короля Басурманского – г р. А.Толстой, короля Зельтерского – Н.Гумилев. Королевича Датского играл И.Билибин, королевича Американского – Л.Бакст, богатого купца – П.Потемкин, юриста – Ю.Верховский, критика – драматург О.Дымов, а гусляра – Б.Кустодиев…»
А одну из «босоножек» играла Судейкина, которой Сологуб посвятит легкомысленный экспромтик: «Оля, Оля, Оля, Оленька, // Не читай неприличных книг. // А лучше ходи совсем голенькая // И целуйся каждый миг!..» Глупость, конечно, но на «живой труп» он, как видите, не походил уже. Он поставит «Оленьку» в пример другой писаной красавице, поэтессе Крандиевской. «Не будьте буржуазкой, – подначивал ее, – вам, как и всякой молодой женщине, хочется быть голой… Хочется плясать босой. Берите пример с Олечки… Она – вакханка… И это прекрасно…»
Красавица Крандиевская, в которую влюблялись уже и Бунин, и Бальмонт, не согласилась. Она еще пожалеет об этом, вспомнит Сологуба, когда тот буквально выживет из города ее «Алешку Толстого». Из-за хвоста выживет. Тоже – занятная история.
Мэтр и… обезьяна
Да, женитьба разделила жизнь поэта на две половины: до и после нее. Но кто бы знал тогда, что она расколет на два лагеря и весь Петербург? Из-за обезьяньего хвоста. «Громыхательная история!», как выразится одна дама.
Вообще, анекдоты, розыгрыши, остроты и шутки ценились у Сологуба. Он и сам любил и умел смешить – напрасно Тэффи говорила, что он никогда не смеялся. Еще как! «Мы почти всё время хохотали, – пишет тот же Фидлер, – причем громче и искреннее других – Сологуб (широко открывая рот, так что дыра, образованная двумя отсутствовавшими верхними зубами, прямо-таки зияла). Я убежден, – заканчивает, – что человек, способный так невинно, от души смеяться, не может обладать злым сердцем…»
Шутил, правда, Сологуб рискованно: иногда – тонко, иногда – не очень. Любил вдруг сказать: «Сегодня будет скандал!» Почему? Как? С чего бы? – вздрагивали гости. «А это такая теорема, – хитро щурился поэт-математик, – где люди, там скандал». Обратная: «Где скандал, там люди». Противоположная: «Где нет людей, нет скандала». Другая «теорема» была про водку: «Где люди, там водка»… Иногда шутил «действием»: свет выключал. Стоило гостям перейти в зал и с коньяком развалиться на диванах, а то и на диванных подушках, разбросанных по полу, как свет вдруг гас. Наступала нервно посмеивающаяся, истомно вздыхающая, «мягко поцелуйная» тишина. А когда хозяин поворачивал выключатель, яркий свет «заставал каждого в позах, могущих возникнуть только без света». Смеху, стыда, румянца, лепета оправданий не было конца. И лишь однажды всем стало не до смеха – как раз «из-за хвоста». Случай, прогремевший на всю столицу (ведь дело до суда дошло, правда, третейского), произошел на очередном маскараде у Сологуба в его новом доме – уже на Разъезжей (С.-Петербург, ул. Разъезжая, 31).
Из воспоминаний «Ушедшее» московской актрисы Л.Рындиной: «В следующий приезд в Петербург я заметила, что некоторые лица, составлявшие раньше общество Сологубов, у них теперь не бывают. Я спросила о причине Анастасию Николаевну, она сухо сказала: “Не хочу их видеть…” Встретив Алексея Николаевича Толстого, раньше частого гостя Сологубов, спросила, в чем дело. Толстой со свойственным ему юмором ответил: “Да всё из-за обезьяньего хвоста!”… Оказывается, литераторы устраивали маскарад… Ремизов, как всегда иронически, сказал: “Мне бы только дали обезьяний хвост, вот я и буду обезьяна”. А Сологубы для этого маскарада одолжили у знакомых две драгоценные обезьяньи шкурки. Толстой, не смущаясь, у одной из этих шкурок отодрал хвост и прицепил Ремизову… После Анастасия Николаевна стала просить отдать ей шкурки, – одна оказалась без хвоста. Как ни искали этот хвост, не нашли. Анастасию Николаевну возмутила дерзость Толстого, оторвавшего хвост… Одним словом, произошла ссора. Часть писателей была на стороне Сологубов, другая защищала Толстого, и дружная раньше компания раскололась. Вот откуда родились у Алексея Ремизова его Обезьянья палата и ее сановники…»
Здесь многое не так. Алексей Михайлович Ремизов – может, самый необычный писатель Серебряного века и, прямо скажем, странный человек, с поэтами дружил, но дружбой какой-то кривобокой. Тот же Сологуб бывал у Ремизова и на 5-й Рождественской (С.-Петербург, ул. 5-я Советская, 38), и в Казачьем (С.-Петербург, Малый Казачий пер., 9), и на Таврической (С.-Петербург, ул. Таврическая, 3). «В их часто меняющихся городских квартирках, – вспоминала о Ремизове Тыркова-Вильямс, – праздники… справлялись с бытовыми подробностями… В Сочельник на стол, под скатерть, клали сено, ели кутью и взвар… Потом зажигали елку… В елке принимали участие… и его чертенята… Они висели в его кабинете на веревочках, протянутых от стен к центральной висячей электрической лампе. Кого тут только не было. Зайчата и мышки разного роста и происхождения, дареные, купленные, вырезанные из бумаги самим Ремизовым… Среди них Ремизов, сказочник и выдумщик, бродил, как колдун, повелитель гадов и бесов. Он и прическу себе устроил с двумя вихрами, похожими на рожки. Не то козел, не то кто-нибудь похуже… Но с ним считались, прислушивались к его оценкам, справедливым и честным…»
Так вот, о хвосте. Рындина ошибается, Ремизов задолго, за три года до маскарада у Сологубов, «сочинил» свое шутовское общество – «Обезьянью Великую и Вольную Палату», или сокращенно «Обезволпал». «В палату, – вспоминал потом К.Федин, – выборы производил сам Ремизов, носивший звание “старшего канцеляриуса”, в то время как сочлены величались кавалерами, князьями, епископами и другими титулами, иногда лестными, иногда нет, вроде “великого гнида”». «Палата» жила лишь в воображении Ремизова, никаких собраний не было, он играл в это «общество» как бы «про себя». Кавалерами ордена были Бенуа, Сомов, Бердяев, Добужинский, даже Ахматова. И, конечно, в мемуарах свидетелей этот обезьяний «всешутейский собор» и не мог не «срифмоваться» с пропавшим хвостом обезьяны.
Кражу хвоста вспоминали по-разному. Чулков пишет, что Ремизов потребовал для костюма не хвост, а всю обезьянью шкуру. Чеботаревская достала ее, но отдала, предупредив: обращаться с ней бережно. «Представьте себе ее ужас, – пишет Чулков, – когда любитель шуток явился на вечер в своем обычном пиджаке, из-под которого торчал обезьяний хвост… Сам хитрец, – пишет Чулков, – вышел сух из воды. Но вокруг “хвоста” разыгрались страсти. Полетели письма с взаимными оскорблениями…» Скандалу этому посвящены и ныне чуть ли не книги, но истины и сейчас не знает никто. Вроде бы накануне маскарада еще у Толстых был «вечер ряженых» (С.-Петербург, Невский пр., 147). И именно для него Чеботаревская раздобыла шкурки. Ремизов, объясняясь потом, прямо напишет ей.
Из письма Ремизова – Чеботаревской: «Как попал ко мне хвост. 2-го я пришел к гр. А.Н.Толстому. У Толстого застал гостей – ряженых. Какой-то офицер играл, а ряженые скакали. На ряженых были шкуры. Дожидаясь срока своего – чай пить, стал я ходить по комнате. На диванах разбросаны были шкуры. Среди шкур я увидел отдельно лежащий длинный хвост. Мне он очень понравился. Я его прицепил себе без булавки за штрипку брюк и уж с хвостом гулял по комнате. Пришел А.Н.Бенуа. Видит, все в шкурах, вытащил какой-то лоскуток и привязал к жилетке. Тут ряженые стали разыгрывать сцену, и всё было тихо и смирно – никто ничего не разрывал и не резал… Уходя от Толстого, попросил я дать мне хвост нарядиться. Толстой обещал… 3-го я зашел к Толстому, получил от него хвост, прицепил его без булавки и поехал к Вам. У Вас, когда надо было домой, я… отдал его Алексею Николаевичу. Я взял хвост таким, каким мне его дали. Я его не подрезывал. С вещами я обращаюсь бережно… Лапок я тоже не отрывал. И не видал. Очень всё это печально…»
