Не печально – смешно. А.Варламов, биограф Толстого, в жэзээловской книге своей полагает: сыр-бор разгорелся из-за того, что не мужья – Сологуб и Толстой – враждовали, а их жены. Софья Дымшиц-Толстая и Чеботаревская недолюбливали друг друга. И лишь после них в бой вступили и Сологуб, и Толстой. А кроме того, пишет Варламов, существуют воспоминания Дымшиц-Толстой, которые никто не читал еще и которые хранятся в Русском музее. Там-то и всплывает имя Бенуа. «Часто бывал на наших журфиксах Александр Бенуа, – пишет Дымшиц. – Несмотря на свой уже почтенный возраст, этот художник так и искрился жизнедеятельностью. Так, помню, собралась у нас целая группа художников и писателей. Тут выяснилось, что в этот вечер должен состояться маскарад в доме писателя Сологуба. Сразу встает вопрос, как нам всей группой… нарядиться. А надо сказать, что в нашем распоряжении имелись обезьяньи шкуры, взятые для костюмов у Сологуба и Чеботаревской… Александр Николаевич (Бенуа), недолго думая, отрезал у обезьян хвосты и прицепил их мужчинам, а женщины завернулись в шкуры. Меня нарядили мальчиком и дали в руки хлыст, так как я должна была изображать укротителя зверей…» Софья Исааковна пишет, что всё было «прекрасно», и все были в восторге от экспромта Бенуа. Но когда Чеботаревская увидела отрезанные хвосты, она написала Толстому письмо «с оскорбительными выпадами» по ее адресу. Толстой не остался в долгу, и ответ его был составлен «в крайне хлестких и метких выражениях». Дело «чуть не кончилось дуэлью». Правда, никто не мог понять, как всё это могло наделать «столько шуму» и – более того – войти «в историю литературы»?
Короче, ни Ремизов, ни Толстой не выдали Сологубам главного виновника – Бенуа. Уж почему – неясно. Все кивали друг на друга, был учинен даже третейский суд – не прямо «по поводу шкурок», но в связи с ними, – в котором посредником стал Блок, а арбитром – сам Вячеслав Иванов. Суд обязал Толстого послать Сологубу свои извинения. Тот написал столь «хитрое» письмо, что судьи вынуждены были приложить к нему свои дополнения. «Милостивый государь Федор Кузьмич, – написал Толстой всего одну фразу, – осуждая свой образ действия, приношу Вам вместе с заявлением моей готовности дать Вам дальнейшее удовлетворение мои полные извинения, поскольку Вы справедливо можете признать себя оскорбленным в лице Анастасии Николаевны, и покорнейше прошу Вас передать таковые же извинения самой Анастасии Николаевне». Точка! Толкователи дописали: «Слова “поскольку Вы справедливо можете признать себя оскорбленным” значат, по мысли графа А.Н.Толстого, “так как Вы справедливо можете признать себя оскорбленным”, – в чем свидетельствуем подписью. Вяч.Иванов, А.С.Ященко, Георгий Чулков, Евг.Аничков, Александр Блок…»
Ну мог ли Сологуб после всего этого не возненавидеть Толстого? Он не просто перестал принимать его у себя – стал требовать, чтобы его не принимали и в знакомых домах. В журналах заявлял: он не станет «работать» с ним в одних изданиях. Словом, Толстой, тогда еще не «генерал» от литературы, бороться с мэтром не смог и – покинул Петроград. Но, если уж быть совсем точным, увез жену – и потому, что та откровенно заглядывалась на одного рослого офицера и поэта, который кружил голову не только ей, но и Судейкиной, и даже Ахматовой. Впрочем, судьба посмеется еще и над Толстым, и над Сологубом. Они еще будут жить не только на одной улице, не только в одном доме – в одном подъезде. Правда, Толстой будет уже бронзовеющим на глазах воспевателем нового режима, а Сологуб – тем же режимом уничтожаемым. Недаром именно Сологуб, наученный горьким опытом, скажет потом парадоксально: «Не доверяйте симпатичным людям. Надо доверять только несимпатичным…» А Блоку признается: «Хотел бы дневник вести… Но боюсь. Вдруг, случайно, как-нибудь, подчитают. Или умру внезапно – не успею сжечь. А иногда до дрожи хочется. Но мысль – вдруг прочтут, и не могу. О самом главном – не могу». – «О самом главном?» – переспросит Блок. «Да, – ответит тот. – О страхе перед жизнью…»
Босой учитель
«Овидий в снегах» – так назовет Сологуба Вс.Рождественский. Он и был как Овидий в изгнании, только в изгнании в родной стране.
Революцию встретит настороженно. «Он приглядывался, – пишет Тэффи о нем и большевиках, – хотел понять и не понимал. “Кажется, в их идеях есть что-то гуманное, – говорил, вспоминая свою униженную юность. – Но нельзя жить с ними, все-таки нельзя!”» Как раз Тэффи, уехав в эмиграцию и поселившись «временно» в парижском отельчике «Виньон» (Париж, ул. Виньон, 23), скоро получит записку от него. Тайную записку из России. На обрывке бумаги сокращенными словами значилось: «Умол. помочь похлопоч. визу погибаем. Будьте другом добр. как были всегда. Сол. Чебот.»…
Нет, не на до и после женитьбы нужно делить жизнь его – на до и после революции. До появления реальных «хвостов», как стали звать после Октября очереди за хлебом, керосином, спичками. Там, до революции, у Сологуба была слава крупнейшего поэта России, тут он был старичком с тряпкой вокруг шеи, тянущим на салазках гнилые шпалы-дрова для печки. Там он был центром культуры, здесь лишь по счастливой случайности его не забирают в ЧК. Наконец, там он был любящим и боготворимым мужем, а после революции – вдовцом, трагически потерявшим жену…
Я правлю эти строки в июле 2012 года, когда наши новоявленные «карбонарии», горячие головы не просто мечтают о «революции», о смене «кровавого режима» – реально «раскачивают лодку». В интернете ничего не пропадает, загляните сами – криком кричат: правительство – «на нары», президента – «на виселицу»!.. Что им Гекуба, история, уроки Серебряного 1912 года, потом – 1917-го! Уроки Сологуба, «учителя-поэта», который не просто звал революцию, как звали ее Блок, Цветаева, Есенин и Хлебников, – называю самых великих! – реально устраивал благотворительные вечера в пользу ссыльных большевиков. Агитировал, помогал созывать на них даже шальных миллионеров – сам Митька Рубинштейн, главный из них, бывал. Жалел, жалел «карбонариев», а вот они его – не пожалеют!.. Сологуб будет «забыт» новой властью на семь десятилетий. А ведь перед смертью скажет Чуковскому: «У меня ненапечатанных стихов – 1234». – «Строк?» – переспросит тот. – «Нет, стихотворений». Неактуальным он станет, напишет Иванов-Разумник, друг, и обвинит во всем «тупоголовых»: «Ужасные стихи Уткиных, Алтаузенов, Светловых – печатались; замечательные стихи Сологуба – складывались в стол». «Тупоголовыми» Сологуб звал большевиков и спорил с Разумником: сколько продержатся они – триста лет, как татары, или все-таки двести?
Перед революцией жил с Чеботаревской уже на Васильевском острове (С.-Петербург, 9-я линия В.О., 44). Сюда, «на поклон» к нему приходили Блок, Гумилев, Есенин с Клюевым, сюда зачастил даже молодой Маяковский. Вновь бывал и Ремизов. Именно здесь все во главе с хозяином и радовались Февральской революции – обновляющей жизнь «огненной купели». Но вот ирония судьбы: именно в этот шестиэтажный дом сразу после Октября вселится Совдеп – Совет рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов района. В этот дом чекисты станут доставлять арестованных, и вчерашний гость Сологуба Ремизов, а теперь арестант чекистов, будет вспоминать, как сидел в Совдепе под лестницей, «куда совсем недавно спускались засидевшиеся гости Сологуба будить швейцара». Сам Сологуб, находясь в это время под Костромой (он с Настичкой с 1915 года регулярно уезжал летом отдыхать), тогда и написал первое письмо Луначарскому с просьбой принять меры к охране его петроградской квартиры. И в том же письме впервые заикнулся о разрешении ему с женой на выезд из страны. И та и другая просьба останутся, увы, безответными.
