Потом, уже из новой квартиры (С.-Петербург, 10-я линия В.О., д. 5/37), напишет второе письмо Луначарскому и получит-таки ответ: «Просьба Ваша о поездке за границу определенно и безоговорочно отклонена наркоминдел тов. Чичериным». Потом забросает просьбами о выезде и Каменева, и Троцкого, и даже – Ленина. Но ответ будет один – молчание.
Из письма Сологуба в Совет народных комиссаров от 10 декабря 1919 г.: «Доведенный условиями переживаемого момента и невыносимою современностью до последней степени болезненности и бедственности, убедительно прошу Совет Народных Комиссаров дать мне и жене моей… разрешение выехать за границу для лечения. Два года мы выжидали той или иной возможности работать в родной стране, которой я послужил работою народным учителем в течение 25 лет и написанием свыше 30 томов сочинений, где самый ярый противник мой не найдет ни одной строки против свободы и народа.
В течение последних двух лет я подвергся ряду грубых, незаслуженных и оскорбительных притеснений, как например: выселение как из городской квартиры, так и с дачи, арендуемой мною под Костромой; лишение меня 65-рублевой учительской пенсии; конфискование моих трудовых взносов по страховке на дожитие и т.п., хотя мой возраст и положение дают мне право на работу и человеческое существование. Мне 56 л., я совершенно болен, от истощения (последние два года, кроме четверти фунта хлеба и советского супа, мы ничего не получаем) у меня по всему телу экзема… Если тяжело чувствовать себя лишним в чужой стороне, то во много раз тягостнее человеку, для которого жизнь была и остается одним сплошным трудовым днем, чувствовать себя лишним у себя дома, в стране, милее которой для него нет ничего в целом мире. И это горькое сознание своей ненужности на родине подвинуло меня… на решение оставить Россию…»
Сколько таких и подобных писем напишут потом новым властям «светочи демократии», «провозвестники свободы», «пророки слова», которые «жгли глаголом» сердца народа? От Бальмонта до Цветаевой, от Замятина до Булгакова. Не всем повезет – не все окажутся на Западе. И среди невезучих окажется он, кому вроде бы разрешат выезд, а затем «перерешат» и – запретят.
К новой власти внешне Сологуб был лоялен, еще в 1918-м стал инициатором создания Союза деятелей художественной литературы, который начал свою работу в реквизированном особняке барона Гинзбурга (С.– Петербург, 11-я линия В.О., 18), а позже, с конца 1926 года, даже возглавит Ленинградское отделение Союза писателей. Будет на Фонтанке, в Союзе (С.-Петербург, наб. Фонтанки, 50), защищать писателей, помогать им «по возможности», упорно пикироваться с «непроходимыми дураками». И… столь же упорно ждать «чуда» – свержения ненавистной власти. Так же упорно, как в самый голод торопил весну, дабы уехать в деревню, где держал «свою» корову. Видел в корове «спасение»: и сытую жизнь, и, главное, если продать ее, – дорогостоящие заграничные паспорта. Ответа на приведенное мной прошение в Совет ждал больше года. И все это время Настичка, «блестя раскрытыми глазами», рассказывала каждому, что скоро сбудется мечта ее – «вырваться из ада»… «То, что ад в ней самой, – пишет Георгий Иванов, – и никакой Париж с “белыми булками и портвейном для Федора Кузьмича” ничего не изменит, – не сознавала… Отводила “друзей”, оглядывалась… шептала: через десять дней…»
Ныне опубликовано постановление Политбюро ЦК РКП(б) от 20 декабря 1919 года. «Переданное т. Троцким ходатайство Сологуба о разрешении ему выехать за границу, – говорится в нем, – отклонить. Поручить комиссии по улучшению условий жизни ученых включить в состав обслуживаемых ею 50 крупных поэтов и литераторов, в том числе Сологуба и Бальмонта…» «Весной 1921 года, – пишет Ходасевич, – Луначарский подал в Политбюро заявление о необходимости выпустить за границу больных Сологуба и Блока. Ходатайство было поддержано Горьким. Политбюро почему-то решило Сологуба выпустить, а Блока задержать. 12 июля 1921 года постановление Политбюро было принято: «Разрешить выезд за границу Ф.Соллогуба», почему-то с двумя «л» в его фамилии». Так вот, тот же Луначарский, узнав об этом, отправил в Политбюро едва ли не истерическое письмо, в котором ни с того ни с сего «потопил» Сологуба. «Аргументация его, – пишет Ходасевич, – была приблизительно такова: товарищи, что ж вы делаете? Я просил за Блока и Сологуба, а вы выпускаете одного Сологуба, меж тем как Блок – поэт революции, наша гордость… а Сологуб – ненавистник пролетариата, автор контрреволюционных памфлетов». Тогда-то жонглеры из Политбюро и вывернули всё наизнанку: Блоку дали пропуск, которым тот не успел уже воспользоваться, а Сологуба, напротив, задержали.
Может, из-за этого Сологуб и ездил накануне этих событий, летом 1921 года, в Москву? Думал «надавить», повлиять на решение об отъезде. В Москве его видели и поэтесса Мочалова, и питерская знакомая Сологуба – Ирина Одоевцева. Сологуб, как и они, оказался на памятном, последнем вечере Гумилева во Дворце искусств, в уже знакомом нам доме на Поварской. А после вечера всех их скопом поволок к себе Борис Пронин, петербуржец, перебравшийся в Москву, актер, режиссер, организатор знаменитой «Бродячей собаки». В Москве он носился с идеей создать в новой столице нечто подобное и позже, пусть и ненадолго, откроет кафе-клуб «Странствующий энтузиаст» (Москва, ул. Большая Молчановка, 32). А пока – привез всех к себе (Москва, Крестовоздвиженский пер., 9), где Гумилева оставил даже ночевать. Вечер этот вспомнят и Мочалова, и Одоевцева. Вспомнят пустую квартиру, где почти не было мебели, некрашеный кухонный стол и хозяина в ослепительно белой рубашке, который с грохотом вкатит в комнату кресло с высокой спинкой для Сологуба. Тот опять, пусть и на вечер, окажется центром «литературной жизни». Гумилев, чтобы занять компанию, станет рассказывать о каком-то сорванном имажинистами посмертном юбилее какого-то писателя. «Безобразие! Мерзавцы!» – поддержит его Пронин. И тут вступит Сологуб: «Молодцы, что сорвали!.. Для писателя посмертный юбилей – вторые похороны… Осиновый кол в могилу, чтобы уж не мог подняться. Надо быть гением, титаном, как Пушкин или вот еще Толстой. Тем никто повредить не может… Даже мороз по коже, как подумаю, что обо мне напишут через десять или двадцать пять лет!..» Тут он прервется, полезет в карман за своим серебряным портсигаром и прикурит от спички, почтительно поднесенной ему вскочившим Гумилевым. «Из-за страха посмертного юбилея, – закончит, – и умирать не хочу…» Он верил еще в посмертную славу, тогда как Гумилев только мечтал о ней. Увы, Гумилеву до расстрела оставалось чуть больше месяца, а Сологуб проживет еще шесть лет. Правда, как раз смерть Блока и расстрел в том же августе 1921-го Гумилева станут, образно говоря, «спусковым крючком» в самоубийстве жены Сологуба – «милой Настички». Так говорят, так пишут сегодня.
За жизнь «милая Настичка» покушалась на самоубийство дважды. «Циркулярный психоз» – диагноз сомнений не вызывает. «Заболевание это, – пишет ее племянница, – выражалось в настойчивом желании покончить с собой… Внешне болезнь… совершенно незаметна – никаких странностей, ничего от “сумасшедшего”, только бледность, вялость, угнетенный вид и одна навязчивая идея, которая хитро скрывалась от окружающих». И мать, а позже и сестра Чеботаревской также покончат с собой. Сохранилось, кстати, письмо «Настички» к еще одной сестре своей, как раз накануне смерти:
