«Уюта – нет, покоя – нет…» Может, эту строчку шептала на перроне одна москвичка вслед уходящему поезду. Поезд увозил Блока. Увозил умирать. Он только что, склонившись из окна, сказал ей: «Прощайте, да, теперь уже прощайте…» «Я обомлела, – пишет она. – Какое лицо! Какие мученические глаза! Я хотела что-то крикнуть, остановить, удержать поезд, а он всё ускорял свой бег, всё дальше и дальше уплывали вагоны, окно – и в раме окна незабвенное, дорогое лицо…»
Там, в Питере, его встретит другая, измучившая его и себя женщина, его жена, его когда-то «Прекрасная Дама». Но что думал он в дороге, о чем думал – неизвестно. Известно другое. Когда-то в молодости он написал: «О, я хочу безумно жить!..» А за полгода до смерти, в одном разговоре, прервав собеседника, вдруг спросил: «Вы хотели бы умереть?» И, перебивая ответ, горячо, страстно сам же и выдохнул: «А я очень хочу…» Очень!
Вот между этими «хочу безумно жить» и «хочу умереть» и уместилась вся сорокалетняя жизнь поэта…
Дверь в историю
Дверь в квартиру оказалась приоткрытой, меня ждали. Это было семь лет назад, но я отлично помню: мне хватило считаных минут, чтобы у метро позвонить, купить букет нарциссов, отыскать подъезд в путаном квартале и, взбежав по лестнице, перед последним уже маршем, увидеть приоткрытую дверь. Детектив заканчивался. А еще помню – сердце дрогнуло. Ведь дверь, образно говоря, была приоткрыта в саму историю. В события столетней давности, в некий загадочный эпизод из жизни Блока. Я лишь не догадывался, что настоящий детектив только-только начинался…
Мы снимали фильм о Блоке в Москве. Два десятка отснятых домов, где он жил или бывал, подобранная «хроника», «синхроны» – всё было готово. И всё могло рухнуть, ибо к монтажу фильма мы так и не смогли найти хотя бы одну фотографию женщины, которая любила Блока. По ее словам, любила с 1913 года. А по мнению Блока – «всю жизнь…» Той женщины, которая самой Цветаевой признается: «Я… всех к нему ревновала!» Наконец, той, которая последней видела поэта в Москве. Ведь это она 11 мая 1921 года провожала его на вокзале, когда жить ему оставалось меньше трех месяцев.
Имя ее – Надежда Александровна Нолле-Коган. Она переживет поэта на сорок пять лет, умрет в 1966-м. И всё это время будет хранить какую-то тайну его. Это же ей Блок написал, может, самую туманную из известных мне фраз: «Я Вам расскажу, – написал, – в какую петлю я попал, как одно повлекло за собой другое». И – рассказал! Когда она приехала в Петроград в 1920-м, он, гуляя с ней в Летнем саду, поведал о том, «что тяжким бременем долгие годы лежало на его душе и темной тенью стлалось над светлыми днями его жизни». О чем шла речь – не знает никто. Блоковеды даже не ставят вопроса об этой тайне. А в коротких мемуарах Нолле осталась лишь фраза: «Рассказывать об этом я не считаю себя вправе, ибо дала слово Блоку никогда и никому об этом не говорить…» Никому и никогда!
Разумеется, всё это было и в моем сценарии, и в отснятом уже фильме. Но мне и в голову не могло прийти, что до сего дня не сохранилось ни одной фотографии Нолле-Коган. Невероятно! А с другой стороны, невероятным виделся фильм о Блоке без фотографии той, которую и он любил и о которой много говорилось в отснятом материале. Короче – крах, почти катастрофа!..
Снимков Нолле-Коган не оказалось ни в Литературном музее, ни в архиве кинофотодокументов, ни даже в музее Серебряного века. Директор его, М.Б.Шапошников, сказал, правда, что в фондах он вроде видел какой-то снимок, где на скамейке рядом с Брюсовым сидела Надя Нолле. «Понимаете, – сказал, – жена Брюсова написала на фотографии, что это Нолле, но надпись сделала уже в старости». И как бы по секрету сообщил: «Если бы этой надписи не было, я бы точно решил, что на фотографии Брюсов и… Крупская. Такая она там старая и страшная». Мы оба посмеялись, хотя знали – этого не могло быть. Брюсов ведь умер в 1924-м – значит, Нолле не могло быть больше тридцати пяти.
Директор другого музея – Андрея Белого – Моника Спивак, сказав, что у них тоже нет фотографии, едва не взмолилась: «Дайте мне слово, обещайте: если найдете фотографию Нолле, обязательно поделитесь с нами. У нас выходит альбом о Белом – нам позарез нужен хоть какой-нибудь снимок ее». Обещание я дал, но где искать снимок? В отчаянии набираю телефон музея Цветаевой – Нолле дружила с ней. Цветаева даже читала письма Блока к ней, которых, по точному счету, было 147. Увы, опять – ничего! Фотографии не было нигде: ни в книгах, ни в старых альбомах, ни в кадрах кинохроники. Ну, не детектив ли? В конце концов нахожу в Интернете статью с именем Нолле. Статья 1999 года, да в «Огоньке» – уж в этом-то журнале не бывает материалов без фотографий. И что же? Фотографий тьма, но ее – ни одной!..
– Не мудрите, – отзвонил мне из музея Цветаевой знаток всего и вся Валентин Иванович Масловский. – Ищите следы Кулешова, был такой писатель – он был сыном Надежды Александровны Нолле-Коган.
Нахожу. В старом справочнике Союза писателей СССР читаю: «Кулешов Александр (Нолле Александр Петрович), прозаик». И адрес (Москва, ул. Черняховского, 4), и – телефон.
– Алё-ё, – слышу в трубке хрипловатый женский голос.
– Могу я поговорить с Александром Петровичем?
– Он умер.
Вот тебе и на! Хотя по времени сходится – он ведь родился в 1921-м.
– Но это дом Кулешовых? – спрашиваю осторожно.
– Да, это наша квартира. Я его жена, Анна Наумовна.
Сумбурно, не выбирая слов, говорю ей про Блока, про фильм.
– Приезжайте, – перебивает она. – Как доехать? Сейчас дочь объяснит.
– Здравствуйте, – слышу я молодой голос. – Вы на машине?
Объясняю, что нет. В свою очередь спрашиваю, как ее зовут.
– Надежда Александровна…
– Как, извините? – ахаю. – Как и Надежду…
– Да, – отвечает, – меня назвали в честь бабушки…
Вот и всё! Дальше вы знаете: метро, букет нарциссов, приоткрытая дверь. В уютной квартире – пожилая дама в кокетливых леггинсах, а рядом – стройная женщина с густой шапкой курчавых, отливающих медью волос и – кофе, торшер, кресла, книги. Фотографию я, разумеется, нашел, в старом, фибровом еще чемоданчике, их была целая россыпь. И та, с кем у Блока был роман, и впрямь оказалась красавицей. Тонкое лицо, большие глаза, родинка на левой щеке, какая-то утонченность в повороте головы. Но больше всего меня поразили не ее снимки – фотографии сына ее, покойного писателя Кулешова. Детские, представьте, снимки. Они стояли на стеллаже за стеклом. Мальчик трех-четырех лет. Но, удивительно, уж поверьте: с них смотрел не сын Нади Нолле – Александр Блок! Уж его-то фотографии я знал наизусть.
– Похож? – прогудела над ухом хозяйка квартиры. – Нет, нет, это не Блок – это мой муж Саша. Ему года три здесь. Царство ему небесное…
Я же, пораженный сходством с поэтом, обернувшись к дочери ее, к Надежде Александровне, просто впился взглядом в ее волосы:
– Извините, простите ради Бога за бестактность, но это у вас – не завивка? Вы не красили волосы? Это что – ваш родной цвет?
