Только через четыре года после «Праги», 1 ноября 1910 года, они встретятся вполне мирно. Это случится в особняке Маргариты Морозовой (Москва, Смоленский бул., 26), в роскошном здании, сохранившемся до наших дней, на заседании «Религиозно-философского общества». Здесь, где на «Морозовских вечерах» выступали Рахманинов, Скрябин, Кусевицкий, где пел Шаляпин, делали доклады Бердяев и Флоренский, а на «воскресные завтраки» сходились Врубель, Суриков, Коровин и Серов, здесь в тот день Белый как раз читал доклад «Трагедия творчества у Достоевского». Собрание почтит присутствием сам Брюсов, а юный, никому не известный еще Пастернак именно здесь и тогда сойдется с Костей Локсом, будущим профессором литературы. Вот Локс и напишет, что на этом вечере он увидел впервые «трех властителей дум»: Брюсова, Блока и Белого.
Из воспоминаний Константина Локса: «Брюсов, великий поэт, был… в помятом сюртуке… и мало походил на мага. Мне было приятно увидеть Брюсова в таком, можно сказать, домашнем облике… Во время перерыва в зал вошел довольно высокий, плотный молодой человек с копной рыжеватых густых волос. Я узнал его, когда А.Белый бросился к нему, и они расцеловались. – Мы из Шахматова, – услышал я ровный спокойный голос. Здесь они оба отошли. Я смотрел им вслед… Блок внешне мало походил на поэта “Прекрасной Дамы”… В нем не было ничего исключительного. Наоборот, подчеркнутая сдержанность… А между тем, неизвестно – кто по существу был безумнее – он или Белый. Безумие Блока было, во всяком случае, страшнее…»
Точны ли воспоминания Локса – не знаю. Сам Белый утверждал потом, что Блок успел не к перерыву – к началу его лекции. У зала среди вуалей, лорнетов, визиток и сюртуков толпились, гудя, покуривая, перебрасываясь репликами, целуя ручки красавице-хозяйке Морозовой, Бердяев, Булгаков, Степун, Гершензон, Кизеветтер. Какие имена, господи! И вдруг поверх голов Белый увидел улыбающиеся глаза Блока, неловко пробиравшегося к нему. «Как будто бы мы лишь вчера с ним расстались», – напишет через много лет. Не без скрытой зависти напишет. И «мешковато деревенским» выглядел Блок, и пиджак его был короток, и под глазами круги, и конфузился в обществе. Словом – «провинциал». Несколько раз повторит: «провинциал»… И про зависть я сказал неслучайно. Ныне известно: воспоминания свои Белый написал после смерти Блока, а потом – трижды (!) переписывал их. Покойный В.Н.Орлов отмечал: в не раз переработанных мемуарах Белого «разительнее изменились… именно Блок и история их отношений». Если в первой редакции (1922 г.) о Блоке говорится в восторженно-апологетическом тоне, то в последней (1930–1933 гг.) – в «памфлетно-очернительном». Пишут, что Белый всерьез беспокоился, что о нем будут помнить как о писателе, может быть, и с чертами гениальности, но всего лишь – «жившем в эпоху» Блока.
«Мы стояли, – вспоминал Белый о вечере у Морозовой, – среди пробирающихся к стульям людей; и уже над зеленым столом раздавался звонок председателя; и очки его важно облескивали всё собранье: “Ну вот, – сказал Блок, – как я рад, что поспел”. – “И я рад”. – “Знаешь, Боря, я думал, что я опоздаю: ведь я прямо с поезда; ехал, чтобы поспеть”. – “Сегодня из Шахматова?” – “Восемнадцать верст трясся до станции, чтобы не опоздать: перепачкался глиною; вязко: ведь – оттепель, а ты знаешь, какие дороги у нас…”» А потом во время лекции Белый не раз ловил в зале синие глаза Блока, в которых читал: «Но вот встретились: вот – хорошо…» Нет, не три «властителя дум» сошлись в тот вечер. Ни Белый, ни уж тем более Брюсов таковыми не были и не станут уже. Властитель был один – Блок: «провинциал», скромно прятавшийся в толпе. Несменяемый часовой не собственной души – эпохи. «Властитель дум» и прошлого, и даже – нашего будущего…
Блок и Белый увидятся еще раз на другой день. В «Мусагете», в издательстве, где собирались поэты и писатели (Москва, Гоголевский бул., 31). Во флигеле этого дома сходились и сидели порой до глубокой ночи Леонид Андреев, Бальмонт, Брюсов, Бунин, потом Северянин и даже юная Цветаева. Тут, в трех комнатках издательства, читали стихи, устраивали вечера. И сюда на зов Белого явился наутро Блок. Дом цел, но ту гостиную, «косоугольную уютнейшую комнату с палевыми стенами», в которой на серо-синем диване курил Блок, «распуская уютно дымки папиросы», и пил чай из огромной чашки, конечно, не найти. Как не найти сгинувшего под зданием нынешней Госдумы ресторана Тестова, куда оба отправились. Там, у Тестова, за разговорами о Пушкине, цыганах и Варе Паниной, оба пили водку у стойки, и Белый отметит про Блока, что «в жесте его опрокидывать рюмочку – обнаруживается “привычка”, какой прежде не было». Где всё это теперь: и дом, и рюмочки, и разговоры? От того ноябрьского денька только и останется сборник стихов Блока «Ночные часы», изданный «Мусагетом» в 1911-м. Впрочем, книгу эту тоже не найти – раритет из раритетов. Но именно ее Блок через два года и засунет торопливо в муфту одной петербургской красавице, курсистке-бестужевке, которая нахально, чтобы не сказать – нагло, вломится в его квартиру. Не в квартиру – в жизнь. Звали красавицу Надей Нолле-Коган.
«Я такой русский…»
Блок и Надя встретятся в 1912-м. Она, дочь врача, москвичка по рождению, жила тогда в Петербурге (С.-Петербург, 4-я линия В.О., 21). Ее муж Петр Коган (он был учителем литературы в ее гимназии) служил уже приват-доцентом университета, а она, двадцатичетырехлетняя восторженная девушка, училась на филфаке Бестужевских курсов (С.-Петербург, 10-я линия В.О., 33). И вот как-то в мае возвращалась с Островов.
«Я возвращалась с Островов. Уже темнело. Я проголодалась и зашла в кафе. Заняв столик, пошла звонить по телефону домой. Вернувшись, застала сидящего за моим столиком Блока. Но в этот момент соседний столик освободился, и Блок, извинившись, пересел…» Вот и вся встреча. Для Блока. Но – не для нее. Ибо после этого вечера она почти год решалась написать ему письмо. Бросит его в почтовый ящик в марте 1913 года. Правда, обратный адрес (ведь муж рядом!) укажет не свой (С.-Петербург, наб. Лейтенанта Шмидта, 13). В письме же (нетрудно представить, что пишут девушки любимым поэтам!) была одна необычная фраза. Надя спрашивала, не разрешит ли Блок присылать ему красные цветы. Из любви к стихам! «Да, если хотите. Благодарю Вас. Мне было очень горько и стало легче от Вашего письма», – вежливо, но не больше ответит он. И полтора года, до ноября 1914-го, Блок вместе с Надиными письмами будет получать букеты цветов. А 28 ноября она решится и впервые придет к нему – вломится, именно так.
Из воспоминаний Н.Нолле-Коган: «День был снежный, бурный. Я перешла Дворцовый мост и медленно направилась в сторону Офицерской улицы, где жил Блок… Решительно отворила дверь подъезда, поднялась на четвертый этаж и позвонила… Отворила горничная… Вешалка, висит шуба, лежит его котиковая шапка. “Барина дома нет”, – сказала горничная, но я почему-то не поверила. “Нету? – переспросила я. – Ну, что же, я вернусь через два часа…”»
Взяв извозчика, Надя помчалась в магазин Гвардейского экономического общества. В дом, который ленинградцы годами звали «ДЛТ» – Дом ленинградской торговли (С.-Петербург, ул. Большая Конюшенная, 21– 23). Поднялась в кафе. Потом, купив букет алых цикламенов, поймала уже лихача и скоро вновь стояла у дверей Блока (С.-Петербург, ул. Декабристов, 57). На этот раз горничная молча помогла ей скинуть шубу, снять ботинки и провела в кабинет. Блока не было в нем, хотя незримо – был. Надя запомнит полумрак, горящую настольную лампу, старый диван, наконец – теплую еще печь в углу и придвинутое к ней кресло. Она положит на стол цикламены и почти сразу услышит легкие шаги. «Так это вы?» – узнает ее по цветам Блок. – «Да…»
