Оказывается, любовь Волоховой и Качалова была взаимной. Он первый не устоял перед ней, перед этой «раскольничьей Богородицей». Но ко времени знакомства Качалов был женат на актрисе Литовцевой и, как человек порядочный, не стал скрывать от жены своего чувства к юной ученице. Всё шло к разводу, но вмешался случай. На гастролях Литовцева повредила ногу, да так сильно, что всю оставшуюся жизнь вынуждена была носить большой и уродливый башмак. К тому же она ждала ребенка. «При стечении таких обстоятельств Василий Иванович счел неблагородным оставлять жену, – пишет Николаев. – Любовники расстались…» Тогда-то Волохова и убежала в Петербург, к Комиссаржевской, где в нее влюбится Блок. А после романа с ним (романа с его стороны) вновь вернулась в Москву. Жила в Малом Власьевском (я, к сожалению, не знаю дома), но у Качалова не была ни разу. Федор Степун в мемуарах пишет, что видел ее в «Царе Эдипе» в Малом театре в 1919-м, но действительная Волохова показалась ему «не на высоте блоковского образа». Таких ожиданий оправдать не могла уже хотя бы потому, добавляет Степун, что «была замужем за рыжеватым комиком Сашей Крамером и жила не в снежных далях, а в самой обыкновенной квартире с ребенком и гувернанткой…» Блок же в последний раз увидит ее не в апреле 1917-го – в апреле 1920 года: они столкнутся в музыкальной студии МХАТа. Условятся поговорить в антракте. Но встречи этой, видимо, больше хотела она, ибо, когда в зале зажгли свет, Блока в нем Волохова уже не нашла.
Я, впрочем, забежал вперед, ибо в 1917-м он и Гзовская помимо Качалова навестили Станиславского (Москва, Каретный ряд, 4), который и на квартире у себя продолжал репетировать пьесу Блока. К слову, именно Станиславский на собрании труппы вогнал в краску Гзовскую неосторожной шуткой. «Отгадайте загадку, – спросил у актеров, – что общего между Ольгой Владимировной Гзовской и Россией?» И сам же ответил: «И та и другая блокированы…» А кроме Станиславского Блок и Гзовская бывали у «мэтра» – у Вячеслава Иванова еще на Остоженке (Москва, Пожарский пер., 10), куда он переехал из Петербурга в 1912-м. Наконец, не знаю, был ли Блок в 1917-м (в 1920-м – точно был) дома у Гзовской (Москва, ул. Малая Дмитровка, 22)? И водила ли она его в затейливое здание З.И.Перцевой (Москва, Соймоновский проезд, 1), в угловой дом рядом с храмом Христа Спасителя?
Дом Перцевой – место знаменитое! С башенками, балкончиками, с зеленой майоликой, он, типичный северный модерн, принадлежит ныне МИДу. А в начале прошлого века сюда забегали по вечерам писатели, артисты, художники. Здесь была тьма студий. Тут «раскинул свой театральный шатер» знаменитый критик Ярцев, чьи репетиции начинались за полночь. Славный Балиев здесь создавал свою «Летучую мышь»: этот театр переедет вскоре в подвал первого московского небоскреба – в дом Нирензее (Москва, Большой Гнездниковский пер., 10). Поэтесса Нина Серпинская, тогда, впрочем, еще «живописица», в шляпе «абажур» и костюме «директуар», забегала сюда в подвал Московского общества художниц. Шла рисовать обнаженную натуру, но чаще, чтобы «в такт качанию шляпы, – как откровенничала в старости, – учиться бросать острые кокетливые взгляды и фразы…»
Из воспоминаний Н.Серпинской: «Каждый член-основатель имел право водить своих знакомых, внося по рублю за вход и чай с угощением… Подвал, не вмещавший больше ста человек, к десяти часам наполнялся так, что остальные не могли втиснуться». Здесь показывал пародии будущий «кинематографщик» Лев Кулешов и пел под гитару Вертинский. «Беспрерывно варится кофе, кто-то среди ночи глушит коньяк, на низких диванах полулежат зрители и исполнители, и не поймешь, кто за чем пришел. А когда приезжал Леонид Андреев или “треугольный” Мейерхольд, то их встречали победным маршем на бесхозном рояле…»
Именно здесь, в Соймоновском, Ольга Гзовская в 1917-м не просто бывала – вела студию танца. В стиле модной тогда «босоножки» – Айседоры Дункан. Вообще они были почти ровесниками, Блок и Гзовская. Она родилась в семье таможенника, училась в театральной школе при Малом театре, где и играла потом. Дездемона, Марина Мнишек, Клеопатра – все главные роли были ее, как и роли во МХАТе, куда на семь лет пришла она в 1910-м. Потом будут режиссура, съемки в кино, поездки по фронтам Гражданской, а потом неожиданно – эмиграция, преподавательская работа и в 1932-м – необъяснимое возвращение в СССР. Переиграла в театрах, кажется, всё, только роль Изоры у Блока ей не удастся сыграть. Спектакль на генеральной уже забракует Станиславский. Добужинский, оформлявший его, назовет это «катастрофой». «Были обижены все, – пишет, – и Блок, и Немирович, и я…» Да только ли обижены? Для Блока же были еще, так сказать, и меркантильные «последствия», вернее – отсутствие их. Ведь в конце 1915-го он, «проев» наследство отца, записал в дневнике, что положение стало не просто аховым – критическим. «“Честным” трудом прожить среднему и требовательному писателю, как я, почти невозможно, – жаловался сам себе. – Посоветуйте ж, милые доброжелатели, как зарабатывать; хоть я и ленив, я стремлюсь делать всякое дело как можно лучше. И, уж во всяком случае, я честен». Короче, крушение надежд на постановку пьесы «Роза и Крест» вызвало в его душе бурю чувств.
Сцена, сцена! Когда-то он хотел, помните, «умереть на сцене». Теперь в письме Любе прямо написал: «Хуже актерского “быта” мало на свете ям…» Да, розы еще будут вручать ему на сценах, а вот крест, вернее, крестик его, та же Цветаева увидит у Нади лишь после смерти поэта. Фамильный перламутровый крестик Блока, увитый микроскопическими красными розами…
«Человек с ободранной кожей»
«Остановить бы движение, пусть прекратится время», – скажет Блок Горькому за год до смерти. Даже ногой притопнет. Сначала вынесет приговор себе: «Большевизм, – скажет Буревестнику, – неизбежный вывод всей работы интеллигенции на кафедрах, в редакциях, в подполье». А потом спросит, что тот думает о бессмертии. Начитанный классик скажет, что Ламенне, ученый, считает: всё в будущем повторится, и через миллионы лет они опять будут сидеть с Блоком и говорить о бессмертии. Тогда мало кто знал о Большом взрыве, о сингулярной точке, о чем знают ныне даже школьники. «А вы, вы лично, что думаете?» – упрется Блок. И когда Горький пробормочет что-то о превращении всего в сплошную мысль, Блок перебьет. «Дело проще, – скажет. – Мы стали слишком умны, для того чтобы верить в Бога, и недостаточно сильны, чтобы верить только в себя». Вот тогда и бросит: «Остановить бы движение…» Да, остановить бы! Может, тогда мы бы поняли, отчего его звали «сфинксом»?..
«Человек с ободранной кожей», – скажет о нем Георгий Иванов. А Цветаева так будет боготворить, что, посвятив ему цикл стихов, не решится сама передать их. Поручит дочери. Все стихи передаст, кроме того, где была страшная строфа: «Думали – человек! // И умереть заставили. // Умер теперь, навек. // Плачьте о мертвом ангеле!..» Да, поэты – пророки! Ведь эти строки она написала в 1916-м, за пять лет до реальной смерти Блока. И слово какое нашла: «заставили»! Всё так и случится: смерть его станет и медленным самоубийством, и – «гугнивым» убийством его. А не передаст ему стих из суеверия, из убеждения, что всё сказанное в поэзии – сбывается…
Всё случится 14 мая 1920 года во Дворце искусств на Поварской, в том доме, где Толстой поселил когда-то семью Ростовых из «Войны и мира». Здание это, я поминал его уже, принадлежало когда-то графу Ф.Л.Соллогубу. В 1919-м откроют Дворец искусств – место встреч писателей, художников, актеров (Москва, ул. Поварская, 52). Тут будут литературный, театральный, архитектурный отделы, будут устраивать концерты и лекции. И здесь состоится вечер Блока, на котором увидит его Цветаева. Впервые увидит.
