Из письма Е.Ф.Книпович – К.И.Чуковскому: «К началу августа он уже почти всё время был в забытьи, ночью бредил и кричал страшным криком, которого во всю жизнь не забуду. Ему впрыскивали морфий, но это мало помогало. Все-таки мы думали, что надо сделать последнюю попытку и увезти его в Финляндию. Отпуск был подписан, но 5 августа выяснилось, что какой-то Московский Отдел потерял анкеты, и… нельзя было выписать паспортов… 7 августа я с доверенностями должна была ехать в Москву… Ехать я должна была в вагоне NN, но NN, как и его секретарь, оказались при переговорах пьяными. На другое утро, в семь часов, я побежала на вокзал, оттуда на Конюшенную, потом опять на вокзал… где заявила, что всё равно поеду, хоть на буфере… Перед отъездом я по телефону узнала о смерти и побежала на Офицерскую…»
На календаре было 7 августа 1921 года.
Умирал тяжело. «Мне пусто, мне постыло жить!» – последняя строчка на земле. Последними словами к Любе стали: «Почему ты в слезах?..» «Жить не хотел, – пишет Андрей Белый, – к смерти готовился». «Гибель лучше всего», – признался тетке. Перед смертью, в чаду болезни разбил голубую вазу, подарок Любы, зеркало, с которым брился, запустил кочергой в Аполлона, стоявшего на шкафу: интересно, «на сколько кусков распадется эта рожа». После испуганно плакал, хватался за голову: «Что же со мной?..» Бредил об одном, пишет Г.Иванов: все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены? «Люба, хорошенько поищи и сожги, всё сожги…» Этот факт блоковеды полвека звали «злобной клеветой» эмигранта Иванова. Но всё оказалось правдой. Белый вспомнит, что матери Блок тоже сказал: «А у нас в доме “столько-то” (не помню цифры) социалистических книг; их – сжечь, сжечь!..» Алянский добавит: он сам следил, как горели эти книги: кровать его стояла у печки.
«Умер от “Двенадцати”, как другие умирают от разрыва сердца», – скажет позже тот же Иванов. Тот Иванов, который однажды в компании с Блоком бросил легкомысленно: поэзия, дескать, – это забава, искусство веселое и приятное. А Блок, поймав на лету эту фразу, молниеносно ответит: «Да, – скажет. – Не за это ли убили Пушкина и Лермонтова?» И так же молниеносно встанет и уйдет… А из жизни уйдет, так и не узнав, что, как установили ныне, сам был в родстве с Пушкиным: племянник прадеда его, Александра Ивановича Блока, был, оказывается, женат на Надежде Веймарн – праправнучке Ганнибала. Меня, надо сказать, это не удивило: все гении – родня. Хотя в гробу лицо Блока напоминало даже не Пушкина – самого Данте.
А еще он так и не узнает про сына, который родится у Нади. В одном из последних писем напишет ей странные слова – почти завещание.
Из письма Блока – Н.Нолле-Коган: «Во мне есть, правда, 1/100 того, что надо было передать кому-то, вот эту лучшую мою часть я бы мог выразить в пожелании Вашему ребенку, человеку близкого будущего… Пусть… он будет человек мира, а не войны, пусть он будет спокойно и медленно созидать истребленное семью годами ужаса. Если же это невозможно, если кровь всё еще будет в нем кипеть, и бунтовать, и разрушать, как во всех нас, грешных, – то пусть уж его терзает всегда… совесть, пусть она хоть обезвреживает его ядовитые, страшные порывы, которыми богата современность наша и, может быть, будет богато и ближайшее будущее… Жалейте и лелейте своего будущего ребенка; если он будет хороший, какой он будет мученик, – он будет расплачиваться за всё, что мы наделали…»
Мальчика Надя назовет Сашей, как и Чубукова свою дочь. Узнав о смерти Блока, Надя, «кормя сына, вся зажалась внутренне, не дала воли слезам. А десять дней спустя ходила в марлевой маске – ужасающая нервная экзема от “задержанного аффекта”». Знаете, чьи слова? Цветаевой. Она сойдется с Надей после смерти Блока. «В мою последнюю советскую зиму, – напишет, – я подружилась с последними друзьями Блока, Коганами, им и ею». Посвятит Наде стихотворение «Подруга», а сыну ее – стих «Вифлеем». В посвящении напишет: «Сыну Блока – Саше»…
Ну а дальше – дальше начнутся сплошные странности. Тот новый «детектив», который начался для меня в квартире на Черняховского, в доме сына Нади, Александра Кулешова-Нолле, и его курчавой медноволосой дочери. Внучки Нади. Внучки Блока. Пишу и кожей чую, как хватаются за сердце «испытанные» блоковеды! Ведь доказано (правда, неизвестно – кем?): сын Нади Нолле – не сын Блока. Ведь Цветаева – и та отказалась от своих слов.
Давайте остановимся, расставим точки над i. Мне, если честно, ровным счетом наплевать, есть ли дети или внуки у того же Фадеева, который «вычеркивал» Блока из литературы. Это меня не волнует. Но меня искренне интересуют дети, внуки и даже правнуки Блока, Цветаевой, Есенина – великих поэтов ХХ века. Мне не важно, законные они или внебрачные, мне просто важно всё, связанное с ними. Ведь они дети тех, кого боготворит и будет боготворить Россия!
Не так давно в книге о Серебряном веке я рассказал о Марии Сакович, приемной матери дочери Блока – Александры Люш. Сакович, работавшая врачом в БДТ, где Блок был «председателем режиссерского управления», – всю жизнь хранила тайну рождения ее. Может, потому десятилетиями считалось, что у Блока не было и не могло быть детей. Ходили какие-то глухие намеки на дурные болезни, наследственность. И вдруг в «эпоху гласности», в 1990-х, на экранах телевизоров возникла женщина, очень похожая на поэта. Тогда и выяснилось, она – дочь Блока. Ныне, как я говорил уже, – признанный факт.
Просто в далеком 1920 году знаменитый актер БДТ Н.Ф.Монахов позвал как-то Блока к себе на дачу, где тот познакомился с хорошенькой медсестрой Сашенькой Чубуковой. Она была замужем за Константином Тоном, к тому времени расстрелянным большевиками. И вот на даче и случился мимолетный роман ее и Блока. Будут встречаться где-то на Петроградской, Блок будет ездить к ней в Сиверскую, в Кезево, где у Чубуковой был двухэтажный дом. Но она, родив дочь, почти сразу сгорит от чахотки, умрет даже раньше Блока. А Мария Сергеевна Сакович не только удочерит девочку (пишут, что Блок перед смертью попросил ее позаботиться о ней), но уговорит Павла Монахова, брата актера, с которым у нее был роман, дать новорожденной свое отчество – Павловна. Всю жизнь мать и приемная дочь ее проживут на Бородинке, в доме, который мы в детстве, выросшие на этой улице, звали «Домом артистов» (С.-Петербург, ул. Бородинская, 13). И почти всю жизнь обе будут глухо молчать о своей тайне.
Историю допишет Владимир Рецептер, нынешний артист знаменитого театра. В недавней книге «Жизнь и приключения артистов БДТ» он рассказал, что Александра Павловна Люш, повзрослев, также пришла работать в театр, где стала декоратором – работником бутафорского цеха. В театре ее звали Аля-Паля или просто Паля – по отчеству. Но никто не знал, что она дочь великого поэта. Когда в 1965-м Ахматова, за год до смерти, затеяв собственное расследование истории, навестила в Доме ветеранов сцены Сакович, та лишь сквозь зубы признается. «Блок?» – спросит ее Ахматова. «Да», – ответит Сакович. «А кто мать?» – «Я не могу сказать. Это тайна». «Стало ясно, – пишет Рецептер, – она поклялась». Поклялась Блоку никому не говорить этого…
Такая вот история. И не так ли случилось и с сыном Блока, которого тогда же, в 1921-м, родила Надя? Не та ли это «тайна», которую она также поклялась не говорить «никому и никогда»?
