Вы спросите, есть ли доказательства, что сын Нади – сын Блока? На мой взгляд, их – море! Я не говорю об имени, данном новорожденному в честь Блока, о том, что ровно за девять месяцев до рождения его Надежда Александровна Нолле-Коган долго гостила у Блока в Петрограде, где подружилась и с матерью поэта, и с Любой. Не говорю о, кажется, последнем письме Блока к Наде, написанном в январе 1921 года, где была необъяснимая фраза: «Вы связываете будущего ребенка с мыслью обо мне. Я принимаю это, насколько умею, а умею очень плохо…» Не говорю, что в архиве Л.Д.Менделеевой-Блок сохранилось последнее, уже после смерти поэта, письмо Нади, где есть странная фраза: «Мне так тяжело здесь одной нести это горе, Вы правы – мой сын – это моя жизнь, всё теперь замкнулось около него, всё в нем и в воспоминаниях», что косвенно, как пишет уже Юлия Галанина, блоковед, может подтверждать отцовство Блока. Не говорю, наконец, о том, что, несмотря на нарочитые, как бы для чужих ушей, утверждения Нади, что отец ребенка – ее муж, сам Коган после рождения мальчика якобы сказал ей: «Ну, пусть это будет наш ребенок». Не говорю, ибо мне хватает цветаевских свидетельств.
Во-первых, Цветаева, подружившись с семьей Коганов, могла знать об отцовстве ребенка от самой Нади. Во-вторых, читала некоторые письма Блока к Наде (всего их сохранилось, повторю, 147, но весь архив Н.А.Нолле-Коган закрыт на полвека, до 2015 года). В-третьих, своими глазами видела мальчика и уверяла: он похож на поэта как две капли воды (я в этом и сам убедился). Наконец, прямое доказательство – письма Цветаевой и мемуары знавших ее. Тех, кого она убеждала, кому страстно, иногда – до слез доказывала: Саша Нолле – сын Блока. 30 марта 1924 года, уже в эмиграции, она пишет Роману Гулю: «Странно, что в Россию поедете. Где будете жить? В Москве? Хочу подарить Вам своих друзей Коганов, целую семью, все хорошие. Там блоковский мальчик растет – Саша, уже большой, три года…» Потом напишет ему же еще одно письмо.
Из письма Цветаевой – Роману Гулю: «Вы спрашивали о сыне Блока… Видела его годовалым ребенком: прекрасным, суровым, с блоковскими тяжелыми глазами (тяжесть в верхнем веке), с его изогнутым ртом. Похож – более нельзя. Читала письмо Блока к его матери… Видела подарки Блока этому мальчику… Видела любовь Н.А.Коган к Блоку… Мальчик растет красивый и счастливый… Будут говорить “не блоковский” – не верьте: это негодяи говорят…»
«Негодяи» – не преувеличение. Цветаева чуть не разрыдалась в берлинском кафе, когда кто-то (уж и не помню кто) позволил себе посмеяться над этим. «Блок и ребенок – ха-ха-ха!..» Но, увы, серьезные блоковеды – молчат. На Черняховского ни один из них не побывал. А лучший из них, покойный Владимир Орлов, даже про питерскую дочь Блока как-то сказал неловкую фразу тому же Рецептеру. Когда на юбилее БДТ к Орлову подвели Александру Люш и «с намеком представили: вот, мол, “дочь юбиляра”», тот, как пишет Рецептер, сказал: «Вы понимаете, я – в курсе. Но я написал книгу о Блоке, и в мою концепцию это не входит…» Такое вот «литературоведение». Цветаеведы же слово в слово приводят лишь один аргумент: да, Цветаева верила в «сына Блока», но позже узнала, что это – миф. «Легенда о том, что сын Н.А.Нолле – сын Блока, бытовала в писательских кругах долго, – пишет Виктория Швейцер, – может быть, не совсем развеялась и до сих пор. Не буду говорить о спорности или достоверности ее – важно, что Цветаева ей верила, хотя несколько лет спустя почему-то изменила мнение об отцовстве Блока (курсив мой. – В.Н.)». Почему изменила – неясно. Ирма Кудрова в только что вышедшем трехтомнике о Цветаевой пишет категоричней: «Долго не хотела этому верить, но – пришлось…» И опять ни слова – «пришлось» почему? Возможно, обе – и Швейцер, и Кудрова – имеют в виду доклад Цветаевой «Моя встреча с Блоком», который она сделала в 1935 году в Париже? Но текст доклада, как известно, не сохранился. Может, сохранились косвенные свидетельства его? Неведомо. Одно неоспоримо: Цветаева почему-то верила в сына Блока в Москве, где общалась с Н.А.Нолле, а разуверилась – через много лет в эмиграции, когда всякое общение с Надей, по понятным причинам, прекратилось. И еще неоспоримо то, на что никто не обратил внимания: самое простое объяснение – глубокая порядочность Надежды Александровны, которая если и дала клятву Блоку молчать о сыне его, то держала ее неукоснительно. Так же, как Мария Сергеевна Сакович.
Порядочность и непорядочность – слова мягкие. Я же думаю, что Блок запрещал говорить о своих детях именно потому, что слишком знал «породу» толпы, черни, слишком изучил «добрые нравы» братьев-литераторов. Он, предполагаю, наперед знал, что будет с ними, его детьми, если «объявят» об их родстве с ним. «Добрые люди – сволочи» (слова Цветаевой) будут сначала высмеивать их, всячески унижая. Потом долго копаться в подробностях, что особенно противно. Потом потребуют «неопровержимых доказательств». Потом – затеют «окололитературную» свару: было – не было. И вот в ней-то – в грязи, в подмигах, в шипении за спиной, мутной воде намеков – попросту «утопят» и детей, и их матерей. Ведь если у Цветаевой невольно брызнули слезы, когда она защищала «отцовство» Блока, то можно представить, что ждало бы «виновницу» происшедшего – Надю. Вот почему, думаю, она твердила, что отец ребенка – муж, и вот почему уже Люба накануне своей смерти, передав в Литературный музей переписку Блока (более двух тысяч писем от 440 корреспондентов), письма Нади как раз уничтожила…
«Добрые люди» не перевелись доныне. Пример? Да та самая сравнительно недавняя статья некоего Марка Тартаковского в «Огоньке», на которую я, разыскивая фотографию Нади, напоролся в Интернете. Она, представьте, называлась «Прекрасная жизнь сына Александра Блока» и имела подзаголовок: «В отличие от отца А.П.Кулешов был счастливым человеком».
Оказывается, Тартаковский, в 1960-х – «молодой литератор», был как бы учеником сына Блока – писателя Кулешова. «Вы не знаете такого писателя?» – ядовито спрашивает он читателей «Огонька» и сам же отвечает: значит, вы не читали сборники «Советские спортсмены в борьбе за мир», где Кулешов был в двух ипостасях: как Кулешов – один из авторов и как редактор-составитель – А.П.Нолле. Великий, по мнению Тартаковского, грех! Оказывается, Кулешов, по его словам, был жутким «приспособленцем», который и ему советовал быстрее становиться членом СП СССР, быть упорнее, придумать себе псевдоним. Про свой же псевдоним, издевался Тартаковский, Кулешов ничего не сказал ему, и лишь однажды от футбольного комментатора Льва Филатова Тартаковский услышал, что Кулешов – сын Блока. И вот тут-то весь пафос автора «Огонька» обрушился на якобы неправедную и далеко не бедную жизнь «самозванца» Кулешова.
О, люди, люди! Оказывается, Кулешов ездил «по заграницам» по двадцать раз в году, причем тогда, когда «приличных людей» (надо полагать – самого Тартаковского!) и один-то раз не выпускали. Оказывается, в домашнем «баре» Кулешова (обычной, кстати, старой стенке, которая и ныне «несовременно» стоит на Черняховского) Тартаковского уже тогда поражали кьянти да мартини. А в туалете – вот преступление! – автора «Огонька» возмутил «небесно-лазурный унитаз». Как можно так шиковать?! А электрический камин, а мебель красного дерева? – прокурорским тоном сплевывает Тартаковский в журнале. А по какому праву, кипятится, пятидесятилетие Кулешова отмечала сама «Литературка», ведь такие даты не празднуют? И как он посмел устроить прием в ЦДЛ по этому поводу, в смысле – откуда деньги? Всё в таком вот духе. И вывод – нет, сын Блока «мучеником не был»…
