«Когда будущее становится прозрачным, теряется чувство времени, – объяснял за три месяца до смерти открытый им закон времени, – кажется, что стоишь неподвижно на палубе предвидения. Чувство времени исчезает, оно походит на поле впереди и поле сзади, становится своего рода пространством…» Это было сказано в унисон с Эйнштейном, и только ныне мы подбираемся к пониманию этого феномена. А у поэта впереди были лишь поле у Санталова, а позади – поле упорного труда, ростки открытий и урожай предвидений. Одна идея Всемирного правительства чего стоит!
Мысль эта родилась еще весной 1914-го, когда он написал Каменскому: «Всё готово. Мы образуем Правительство Председателей Земного Шара. Список присылай». И сформулировал задачи: «Преобразование мер. Преобразование азбуки. Предвидение будущего. Исчисление труда в единицах ударов сердца», поясняя, что интернационал людей мыслим лишь через интернационал идей наук. Людей, правда, делил теперь не на «словачей» и «делачей» – на изобретателей и приобретателей. «Пусть Млечный Путь расколется на изобретателей и приобретателей, – писал в Декларации. – Мы зовем в страну, где говорят деревья, где научные союзы похожи на волны, где человек в переднике плотника пилит времена на доски…» Обвинит «приобретателей» в гибели Пушкина и Лермонтова, в травле Гаусса и Монгольфье, в непризнании Лобачевского. «Вот ваши подвиги!» – и подпишется: «Король Времени Велимир 1-й». А в Председатели помимо Каменского позовет Вяч.Иванова, Флоренского, Кузмина, Маяковского, Асеева, Малевича, Татлина, Кульбина, каких-то летчиков, посла Абиссинии и даже одну из Синяковых. Собирался привлечь Горького, Тагора, Нансена, Уэллса и самого Вудро Вильсона – двадцать восьмого президента США. Не успел…
Фантаст, утопист, «гениальный кретин», как не без зависти назвал его Ходасевич. Писал чудновато, а уж что мыслил про себя, «за занавеской», – этого мы и не узнаем. А и узнали бы – не поняли. Он вещал, что мировую войну надо закончить «полетом на Луну», что следует создать общий для человечества язык, что озера на земле нужно превратить в котлы пусть сырых, но «озерных щей» и ввести, вообразите, обезьян в семью людей – дать им «некоторые гражданские права». Бред, скажете? Возможно. Но так была устроена его голова. Так вообще устроены головы гениев. И я, надо сказать, не удивился, когда в 2008 году прочел вдруг в «Известиях», что в Испании, представьте, подготовлен закон о предоставлении обезьянам (зоопарковым – их триста пока) прав, сопоставимых с правами человека. «Это исторический шаг, – говорилось в преамбуле закона. – Обычные законы о гуманном обращении с животными не решают проблему», не запрещают «пытки, содержание в неволе, опыты и насильственную смерть». А ведь – идея Хлебникова! От нее друзья ну просто «зенки» выкатывали от изумления! Да и мы – выкатываем!
Но это не всё! Хлебников толковал уже о пульсации мира: солнца, атомов, электронов – и утверждал, что, когда пульсацию измерят, откроют волновую природу электрона. Через два года после его смерти, в 1924-м, физик Луи де Бройль откроет именно эту – волновую – природу электрона. А пульсацию Солнца ученые установят вообще в 1979-м, через шестьдесят лет после него. «Теперь так же легко предвидеть события, как считать до трех», – напишет «часовщик человечества» в выведенных им «Законах времени». И считал! За шесть лет предсказал войну с Германией, за четыре года – революцию, за полтора – войну Гражданскую. Потом, заметив, что никто не слушает его, стал «столбить» свои пророчества. Жива, скажем, бумага, выписанная ему в Баку. «Настоящее удостоверение выдано в том, что он 17 декабря 1920 года читал доклад “Опыт построения законов времени”, причем указал, что 21 января 1921 года должно возникнуть Новое Правительство». Невероятно, но ровно 21 января 1921 года был образован Советский Азербайджан – дата эта станет даже официальным Днем республики…
В год смерти, в Москве, заглядывая в свое будущее, написал: «Я умер и засмеялся. Большое стало малым, малое большим. Просто во всех членах уравнения бытия знак “да” заменился знаком “нет”». И я узнавал вселенную внутри моего кровяного шарика. Всё остается по-старому, но только я смотрю на мир против течения…» И смотрел – добавлю, и жил – против течения. «Поперек времени» (как называлось одно из самых сложных произведений его), поперек всего, поперек, главное, обычных представлений о людях. Он не замечал, что костюм его из-за свалявшегося сукна стал скорее оперением, что рукава рубашки разорваны до плеч. В последний раз приехал в Москву из Баку зимой в одной рубашке, в каких-то опорках и с наволочкой, набитой рукописями. Фасонистые уже поэты рядом чувствовали себя неуютно. Но всем не расскажешь, что на юге его держали в психушке (ради куска хлеба выдавал себя за трубача в оркестре), что деникинцами был принят за шпиона, потом, напротив, угодил в ЧК (комиссар «чеки» написал про себя, что он «из всех яблок больше всего любит глазные»). Что под Хасавюртом был ограблен и на полном ходу выброшен из поезда, что месяц мерз в теплушке с эпилептиками, где его и раздели до последней рубахи. В Москве Маяковский, Каменский, Крученых кое-как приодели его и повели выступать во ВХУТЕМАС, в нынешний Архитектурный институт (Москва, ул. Рождественка, 11). Тут горланили ничевоки, презантисты, биокосмисты, конструктивисты, ерундисты (в последнюю группу входил только один поэт – Серафим Огурцов) – в Москве было уже сорок девять литературных школ и две тысячи поэтов. Но такой, как Хлебников, был один – таких ведь и дальше не будет. Над сценой висел огромный «Маяковский», быстро сделанный шустрыми вхутемасовцами. Кумир революции! А еще утром того дня Крученых, играя с Маяковским в карты, крикнул ему: «Вот ты, Витя, насчет всяких битв делаешь вычисления, сделай вычисления, на какие карты ставить…» Маяковский кивнет: «Да, да. Что там было у египтян, нас мало интересует. Если сделаешь вычисления, каждый вечер будешь получать червонец…» Это он-то, кто еще недавно вздыхал: «Если бы я умел писать, как Витя». Может, потому в Санталове, когда Митурич писал письма о помощи умиравшему, сам поэт запретил ему обращаться к Маяковскому. Сказал о нем и о Бриках: «У них жесткие зубы…»
Свою смерть видел в деталях. За девять лет до нее напечатал странный стих «Памятник». «Уткнувши голову в лохань // Я думал: кто умрет прекрасней? // Не надо мне цветочных бань // И потолке зари чуть гаснущей // Про всех забудет человечество // Придя в будетлянские страны // Лишь мне за мое молодечество // Поставит памятник странный…» Ни точек, ни запятых. Тряси не тряси башкой, мы ничего бы не поняли, если бы он не умер как раз в деревенской бане, куда местные жители, ему, умиравшему, несли и несли цветы. Более того, и умер на заре, как предсказал, и на могиле его спустя сорок лет действительно встал «странный» памятник – каменная баба из скифского кургана, которой было полторы тысячи лет. Вот его «невеста» – один из центральных образов его поэзии; у него есть даже поэма – «Каменная баба». А у древних эти бабы каменные, фантастика – символы вечной цикличности и взаимоперехода жизни и смерти… Словно сами древние советовались с ним…
«Я пропал. Лишился ног. Не ходят, – написал Хлебников знакомому врачу в последнем письме из Санталова. – Хочу вернуть дар походки». На деле кроме паралича у него были уже и парез кишок, и гангрена – открытые раны, которые не бинтовали уже. Но дар походки он, великий пешеход, «урус дервиш», исходивший всю страну, хотел вернуть. Мечтал побывать в Индии, в Польше, нагрянуть к монголам. А еще хотел «писать вещь, в которой бы участвовало все человечество, 3 миллиарда». Ведь «мировая революция требует мировой совести…» Наконец, составлял «Доски судьбы» – итог жизни. Но не знал: последней «доской» его судьбы станет лавка в бане, на которой умрет…
