На крышке гроба его Митурич вывел голубой краской: «Первый председатель земного шара». Опоздают в Санталово деньги, медикаменты, продукты, собранные друзьями, не дойдет американский паек АРА, простоит пустой спецпалата в больнице, приготовленная по приказу самого Троцкого, и не успеет, увы, литерный поезд, которому велено было забрать его в Москву. Гении иначе и не уходят: человечество всегда опаздывает – отстает от них…
А потом опубликуют письма Митурича, и в санталовском еще письме я через полвека прочту, что после смерти поэта жена Митурича, учительница, сказала про Хлебникова: «Какой он таинственный человек, как-то странно, как он жил…» И долго дивилась, приставала к мужу: «И откуда явился такой простой, но прекрасный человек?..»
Откуда являются кукушата, хочется спросить у нее через годы. Разве не очевиден ответ? Их подбрасывают в чужие гнезда…
Лицо и маска, или Смерть от «огня» Андрея Белого
Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел…
Любил только звон колокольный
И закат.
Отчего мне так больно, больно!
Я не виноват.
Пожалейте, придите;
Навстречу венком метнусь.
О, любите меня, полюбите —
Я, быть может, не умер, быть может,
проснусь —
Вернусь!
Андрей Белый
Андрей Белый – псевдоним поэта, прозаика, мемуариста Бугаева Бориса Николаевича (1880–1934). Символист, экспериментатор, автор первой формалистской прозы, он, став до революции фактически классиком, приход советской власти встретил лояльно, но творчески – неизменно отвергал и посягательства на человеческую личность, и ограничения свободы творчества.
«Да, я – огонь! – сказал он однажды. – И первое слово, что я произнес, было “огонь”…» Так ли это – неведомо. Мы знаем лишь, что он будто бы напророчил себе смерть от огня – от «отравления солнцем». Он, кого при жизни звали чудаком, клоуном, фигляром, позером, действительно иногда пророчествовал. Предсказал атомную бомбу – куда дальше? И действительно – так пишут! – на улицах перед ним «расступались толпы», а в разговорах не всё и понимали, хоть и говорил по-русски. Меня же поразило, помню, что он, уже в годах, с лысиной в полголовы, коллекционировал, представьте, горелые спички. Прятал эту «коллекцию» под кроватью. Нравилось ему, как спички извивались, сгорая, – «кривлялись». Звал их не горелыми – «сожженными». Он и про себя скажет перед смертью: «сожженный талант». Хотя, по словам Ходасевича, голова его была всего лишь заряжена «миллионами вольт электричества». Тоже сравнение то еще… Дескать, не подходи – убьет!..
Но в детстве – в детстве чуть не умер от огня. Поставил как-то друг на друга четыре стула, забрался на них с горящей лампой и, к ужасу няньки, – водрузил ее на голову. Лампу керосиновую, которая, упади, вмиг превратила бы ребенка в факел. А перед смертью вдруг сказал: поэты в будущем станут «высвобождать творческие энергии» человечества, а сами будут «искрой к взрыву этих энергий»… Вот такой искрой, кажется, он и сумел стать.
Золотой мальчик
По Арбату катилось колесо. Не колесо – золотой обруч. Обруч катил золотой палочкой золотой мальчик: блестящие локоны, белые чулки, туфли с играющими в лучах пряжками. «Так вечность, “дитя играющее”, катит золотой круг солнца», – напишет тот же Ходасевич. Словом, не мальчик – чудо! Он родился на Арбате, проживет здесь полжизни, но когда уедет отсюда, когда уже советская власть закроет для него журналы и издательства, вдруг вообразит себе «престранную картинку» – себя, стоящего как раз на Арбате с протянутой рукой: «Подайте бывшему писателю!..» Так проедется по его судьбе не обруч золотой – железное колесо века.
Мальчика звали Боря Бугаев. Имя «Андрей Белый» ему придумают тоже на Арбате, в доме 55, в доме Рахманова, где родился. Угловой дом этот стоит и поныне. И в нем, как и тогда, – аптека. Аптеки не умирают. Впрочем, прочитав пудовые мемуары Белого, я не удивился бы, встретив на углу и вечного городового на посту. Фамилия его была Староносов. Белый пишет: нос у него был сизый, а усы – моржовые. А вообще – комфортно: и лекарства рядом, и – охрана. Но, увы, ни аптека с Иогихесом, тишайшим фармацевтом, ни Староносов «с усами» не спасут сначала от инфлюэнцы, а затем от прогремевшего выстрела соседей Белого, живших под ним. Выстрел прогремит глубокой ночью. Белый даже не проснется, хотя умерший от простуды человек и застрелившаяся следом жена его, может, как никто, окажут на него влияние. Они и псевдоним ему придумают, и, главное, – разбудят в нем поэта.
Белый родился в семье ученого-математика Николая Бугаева и широко известной в Москве красавицы – «Звездочки», как звали ее, Александры Егоровой. Квартира ученого, которого, как утверждали, могли понять в мире разве что десяток-другой математиков, была знаменита. Толстой, Тургенев, Чайковский – вот кто бывал в ней. Белый запомнит: он запросто взбирался на колени академиков Грота, Веселовского, социолога Ковалевского (письма тому писал еще Карл Маркс), а однажды – и к Льву Толстому. Но когда гости уходили, в квартире начиналась тихая война. Отец, весь в абстракциях, некрасивый, красивший волосы (вечно в протертом халатике или в коротком пиджаке), и мать-прелестница (которую, говорят, настолько обуревали земные страсти, что и Борю-то она родила не от мужа – от некого адвоката Танеева) начинали «битву за сына». Белый не без усмешки скажет: мать вышла замуж «за уважение» (отца в обществе уважали), а отец женился на математических «пропорциях красоты» (искал «идеальный носик»). Но ни «уважаемых пропорций», смеялся, ни «пропорционального уважения» не сложилось. И в доме до двадцати двух лет его, до смерти отца, родителей связывал, но и развязывал он.
«Что есть нумерация?» – строго спрашивал пятилетнего сына отец. А сын и хотел, и мог знать, но – не смел. Ибо мать, не желая иметь в семье второго математика, грозила: «Если выучишь эту нумерацию, помни: не сын мне». Убивалась, что он, «башковитый лобан», пойдет в отца, и назло до восьми лет наряжала его в девичьи платья, отращивала кудри до плеч. Била, вообразите, за то, что любил отца. А тот посмеивался: «Я надеюсь, что Боря выйдет лицом в мать, а умом – в меня». «Каждый тянул в свою сторону, – напишет поэт. – Они разорвали меня пополам, – и шепотом добавлял: – Я с детства отцеубийца. Да, да! Комплекс Эдипа… извращенный любовью…»
Стоит ли удивляться, что он всё чаще в теплые вечера выносил на балкон столик, зажигал свечу («устраивал кабинетик») и ночи напролет, под грохот запоздалой конки, под стук каблучков первых прохожих писал стихи. «Бормочу над Арбатом». Балкон на третьем этаже и сейчас торчит, окажетесь рядом – закиньте голову, вообразите свечу на балконе и юношу над рукописью – «со взором горящим». Так начинается земная слава. Оттуда, кстати, с этого балкона – вечные закаты в стихах Белого; их будет так много, что Вяч.Иванов, мэтр, назовет его потом «закатологом», человеком, «измерившим» едва ли не все московские зори. А женщина, в которую он скоро влюбится, будет писать, что любимыми темами разговоров его были закаты, «похожие на “барсовую шкуру”». Видимо, время было такое; Белый всерьез уверял потом, что не он один – вся художественная и писательская элита делилась тогда на «наших» и «не наших» в зависимости от того, кто улавливал «зоревую сущность» мира и насколько чувствовал «зоревое откровение». И конечно, отсюда влюбленность его в солнце – в «ускользающий солнечный щит», в «путь к невозможному». Нынешний знаток жизни и творчества поэта Моника Спивак, кстати, директор квартиры-музея Белого в доме Рахманова, утверждает: согласно его «концепции» влюбленные в солнце являются детьми Солнца. И будущие «аргонавты» Белого (несколько молодых поэтов, собиравшихся в его квартире) мечтали не просто полететь к Солнцу – переселиться туда. Это на Солнце-то!..
