«Парламентер Любви», или Последняя дуэль Максимилиана Волошина
По ночам, когда в тумане
Звезды в небе время ткут,
Я ловлю разрывы ткани
В вечном кружеве минут.
Я ловлю в мгновенья эти,
Как свивается покров
Со всего, что в формах, в цвете,
Со всего, что в звуке слов.
Да, я помню мир иной —
Полустертый, непохожий,
В вашем мире я – прохожий,
Близкий всем, всему чужой.
Ряд случайных сочетаний
Мировых путей и сил
В этот мир замкнутых граней
Влил меня и воплотил…
Максимилиан Волошин
Волошин Максимилиан Александрович (1878–1932) – поэт, критик, художник. Всю жизнь стремился помогать окружавшим его людям. И если главными глаголами его эпохи были: заставить, отобрать, поделить, посадить и расстрелять, то он жил словами иными: понять, помочь, укрыть, помирить. Но главное – спасти! Любого – любой ценой!
Первым же выстрелом крейсер «Кагул» в щепки разнес кафе «Бубны», приют художников и поэтов. Коктебель, голубое побережье (дачники, рыбаки, татары, косившие сено) – всё замерло в ужасе. Крейсер не шутил, бил по людям. А когда полыхнул второй залп, Волошин, первым пришедший в себя, кинулся разгонять зевак: «Прячьтесь! Ложитесь на землю!..»
Июнь 1919-го. Гражданская война. Три дня назад в бухту Коктебеля вошли крейсер, два английских миноносца и баржа с белым десантом генерала Слащёва. Целью их была Феодосия. Стреляли по Старому Крыму: снаряды летели через головы мирных жителей – за горизонт. Но неожиданно нервы сдали у кордонной стражи Коктебеля (не красной и не белой!), и шесть человек пальнули по кораблям. Вот тогда крейсер и ответил огнем. Он сровнял бы поселок с землей, если бы Волошин, наскоро прицепив к трости белый платок, не прыгнул в лодку и не поплыл навстречу пушкам. «Когда мы огибали “Кагул”, нам дали знак, – удивился, – что сходня спущена с левого борта (так встречают почетных гостей). Взобравшись по лестнице, я снял шляпу и тотчас же был проведен к командиру». А через полчаса в кают-компании ему устроили овацию. Почти все офицеры «Кагула» знали его по стихам, лекциям в Севастополе, по вечерам и концертам. Неведомо, читал ли он в тот вечер на крейсере стихи, но из газет известно: ни один человек на берегу в тот день не только не погиб, но не был ранен.
«Шар шара…»
«У него была тайна, – напишет о нем Цветаева. – Это знали все, этой тайны не узнал никто». Напишет после смерти его. А при первой встрече с ним она, семнадцатилетняя, вдруг скажет: «Знаете, мне хочется сделать одну вещь». «Какую?» – спросит ее уже почти знаменитый поэт. Она помолчит, а потом, пугаясь дерзости, выпалит: «Погладить вас по голове». И вспомнит: «Я и договорить не успела, как огромная голова была подставлена моей ладони. Провожу раз, два, и изнизу сияющее лицо: “Ну что, понравилось?” И вежливо добавил: “Вы, пожалуйста, не спрашивайте. Когда вам захочется – всегда…”»
Такой вот первый, отнюдь не «деловой» контакт! Но соль в другом. В том, что, фигурально, по голове погладил ее – он. Он первым заметил ее первую книгу, первым написал о ней и – первым пришел к ней в дом. Так началась эта дружба на всю жизнь.
Из очерка Цветаевой «Живое о живом»: «Макс был настоящим чадом, порождением, исчадием земли. Раскрылась земля и породила: такого, совсем готового, огромного гнома, дремучего великана, немножко быка, немножко бога, на коренастых, точеных как кегли, как сталь упругих, как столбы устойчивых ногах, с аквамаринами вместо глаз, с дремучим лесом вместо волос… Со всем, что внутри земли кипело и остыло, кипело и не остыло… Это был огромный очаг тепла, физического тепла, такой же достоверный… очаг, как печь, костер, солнце. От него всегда было жарко…»
А еще она напишет: «Макс – шар… Шар вечности, шар полдня, шар планеты, шар мяча, которым он отпрыгивал от земли (походка) и от собеседника, чтобы снова даться ему в руки, шар шара живота, и молния в минуты гнева, вылетавшая из его белых глаз, была, сама видела, шаровая. Разбейся о шар, – как бы предложила нам. – Поссорься с Максом…»
Поссориться с ним было невозможно. «Всё понять, всё – простить!» – вот девиз, которому он следовал. Но про «шар живота» написала догадливо. Не знала, что гимназистом (еще «шариком») он, разбежавшись в коридоре, с размаху влетел в еще больший шар. В живот Льва Толстого. Поднял глаза, опять «изнизу», и услышал: «Ну, ты меня мог убить своей головой!» Тоже – контакт поколений! Уходящего и – влетающего в литературу. Он ведь еще в гимназии написал: «Странно! Если я не буду писателем, то чем я буду?..»
Учился в 1-й гимназии, в доме, который и ныне стоит против храма Христа Спасителя (Москва, ул. Волхонка, 18/2). С четырех до шестнадцати лет жил с матерью в Москве. На Долгоруковской, на Грузинской, в Проточном переулке. Домов этих нет, даже адреса утеряны, а гимназия – вот она! – стоит. Символично: в ней ныне Институт русского языка. Я, к примеру, оказавшись в нем даже случайно (забегая за книгами в местный киоск), хожу здесь, как бы озираясь. Пушкин ведь бывал, преподавал Аполлон Григорьев, поэт, а в актовом зале, где устраивались городские вечера и концерты, выставляли впервые холст Иванова «Явление Христа народу» – восемь метров в ширину. А вот «явление» народу Волошина тут если и заметили, то как последнего ученика. Двойки по всему, а по греческому – единица. «Сударыня, мы, конечно, вашего сына примем, – скажет матери директор гимназии в Феодосии, куда переведут Волошина, – но должен предупредить: идиотов мы исправить не можем…» Вот ведь как! Впрочем, мать и сама была виновата: «принципом» ее было давать ребенку любые книги, какие захочет. Он и читал – любые. С утра и до утра. И писал «дерзкие» стихи: «Пускай осмеян я толпою, // Пусть презирает меня свет, // Пускай глумятся надо мною, // Но всё же буду я поэт…» Прочел их матери, та бросит: «А у Пушкина лучше!..» Странная у них была любовь, о чем рассказ впереди. Но вот вам пример: воюя с его добродушием, мать (кошмар!) подкупала мальчишек, чтобы они… колотили его! Профессор Стороженко, сверстник его, помнил, как по наущению ее укусил Макса за пятку, когда тот сидел на дереве. И знаете, что ответил Волошин? «Я бы мог дать тебе тумаков, но не хочу». Однажды лишь дал сдачи, но противник, растянувшись на полу, только и запомнил: глаза-шарики над ним да мольбу в них – оставить его наконец в покое…
Впрочем, что детские драчки. Здесь, в 1-й, учились те, кого разведёт сама история: «державники» – великий историк С.М.Соловьев и не такой великий, но тоже историк Погодин – и «антидержавники»: анархист князь Кропоткин и первый драматург России Островский. Будут учиться и те, кого уже Волошин будет стараться как бы примирить: Бухарин, большевик, и беляк Милюков – будущий министр Временного правительства. Наконец, здесь, в 1-й гимназии, уже получил золотую медаль тот, кто уведет у Макса первую жену, поэт и «учитель поэтов» – Вячеслав Иванов. Да и она, жена его, Маргарита Сабашникова, тоже не раз, но после революции, будет бывать тут. Дом станет штабом Пролеткульта, и она, «утонченка», чтобы не сдохнуть с голоду, пойдет сюда «взращивать» незамутненную «пролетарскую культуру»…
