В брак Волошин вступит не мальчиком, но в любви мальчиком будет, кажется, всегда. Ныне и первоклашки ахнут, узнав, что первую обнаженную женщину он увидел, вообразите, в двадцать четыре года. Натурщицу на Монпарнасе. Он жил тогда в Париже в мастерской художницы Елизаветы Кругликовой, где кучковались авангардисты (Париж, ул. Буассоннад, 17). «Я в первый раз видел голое женское тело, – записал в дневнике, – то, чего страстно жаждал в течение стольких ночей, и оно меня не только не потрясло, но напротив, я смотрел на него как на нечто в высшей степени обычное…» Правда, в тот же день, и вряд ли случайно, на бульваре Сен-Жермен у памятника Дантону он знакомится вдруг с проституткой, за которой пошел, как в тумане.
Из дневника Волошина: «Мы поднимаемся по лестнице… Я чувствую около себя юбку, дотрагиваюсь до нее робко пальцем и думаю: “Неужели это и есть?” Она зажигает спичку, и мы входим. Комнатка крошечная, с большой постелью, как во всех отелях… Неужели она… разденется?.. Мне хочется, чтобы она разделась… Я делаю робкое движение, чтобы расстегнуть ей кофточку. Она говорит: “Погоди, я сама”. И потом спрашивает деловым тоном: “ Ты хочешь, чтобы я разделась совсем?” Я киваю… Она одним движением сбрасывает с себя все платье и остается только в черных чулках выше колен да с газовым бантом на голой шее. И меня опять поражает обыденность голого тела. Я гляжу на низ ее живота, и меня удивляет присутствие волос. Их я никогда не видел на картинах и статуях… Она говорит: – Раздевайся… Мне теперь не стыдно раздеваться, но я… боюсь, чтобы она не догадалась, что я это делаю в первый раз… “Зачем ты снял ботинки?” – говорит она. И я чувствую, что она догадывается, что я еще не имел дела с женщинами…»
Девушку звали Сюзанн. Он встретит ее вновь в танцзале, куда ходил рисовать с натуры. «Мы идем к столикам, – запишет. – Она подвигается близко ко мне, касается меня коленями и закрывает мои ноги своей юбкой. Я чувствую, что во мне просыпается животное… И вот мы идем вдоль сырой аллеи. Она через два шага подпрыгивает и напевает. Я хочу принять развязный вид. Но не могу: “А вдруг меня увидят мои знакомые?” – “ Ты мне дашь опять 20 франков?” – спрашивает она нежно. У меня всего 20…»
Впрочем, скован он почему-то лишь с уличными женщинами, с кем другие развязны. С остальными он, «воздушный шарик», общается на каком-то «воздушном наречии». «Пропариженный» юноша с львиной головой, в пенсне на ленте, в бархатных рабочих брюках и при этом в модном жилете, он невероятно общителен. Это и возмущало. «Помилуйте! – ворчала одна матрона. – На что похоже? Мужик – косая сажень в плечах, бородища – как у есаула, румянца – на целый хоровод деревенских девок. А не разберешь – ломается или бредит взаправду? Чудодей какой-то!..» Чудодей, потому что водится с богемой, болтает о раскольниках, о террористах. То шлет в редакции малоизвестные стихи Пушкина, заверяя, что автор их – «аптекарь Сиволапов». То подруге, отчаянно желающей отравиться, дает английскую соль. А то, божась, уверяет, что у антиквара на улице Сэн «откопал» один из тридцати серебреников. Тот самый! «Поэт, – говорил, – должен быть нелеп». Он и был таким: любил вечно ходить в сандалиях, как древний грек, брил ноги, носил чулки, перевязывал голову венком из полыни и, как никто, умел готовить черепаховый суп. Всю жизнь, даже в старости, не любил электричества, радио, кино, ненавидел кровати: «Зачем эти семейные недра?» – зато любил спать на снегу в горах Испании, на свернутых канатах кораблей, на кошме в барханах, а в Париже – и когда жил в комнатке друга-художника на Кампань-Премьер (Париж, ул. Кампань-Премьер, 9), и когда снял себе целое ателье (Париж, бул. Эдгара Кине, 16), – обожал бегать на остров Иль де Жюиф, где «слушал» только ему слышные голоса тамплиеров из XIV века. «Разве вы не знаете, – спрашивал Амфитеатрова, писателя, – что 11 марта 1314 года на Иль де Жюиф были сожжены гроссмейстер Жак де Моле со всем капитулом?..» И до сияния любил ходить «в гости». Мог день просидеть, скрестив ноги, как Будда, и цедить прописные истины, а мог часами говорить о какой-нибудь греческой миниатюре. Понятно, отчего женщина, в которую влюбится, сравнит его с грациозно-неуклюжим сенбернаром, теребящим попавшую в зубы тряпку. Она скоро станет женой его, с ней у него всё будет не просто, но в Париже он первым делом поведет ее к царице Египта Таиах, в музей Гимэ (Париж, пл. Иены, 6). «Она похожа на вас», – скажет у мраморной головы царицы Маргарите Сабашниковой. Но в тот день ему покажется, что каменные губы Таиах что-то прошепчут ему. Правда, одна предсказательница, которая посулит ему смерть от женщины, уже сказала, глянув на Таиах: «У нее губы жестокие…» Вот эти-то слова он и не свяжет с Маргаритой, с ее похожестью на царицу. И – зря не свяжет.
«Вы живой – я мертвая…»
С Маргаритой познакомится у Сергея Щукина, коллекционера. Тот в своем изящном, что игрушечка, особняке соберет как-то «всю Москву» на выставку новых приобретений: на Ренуара, Дега, Гогена (Москва, Большой Знаменский пер., 8). Все подкатят сюда, в нынешнюю резиденцию министра обороны, в собственных экипажах, и только он придет пехом. Все будут в смокингах и бабочках, он – в свитере да в штанах до коленей. «Пур эпате ле буржуа» – эпатировать мещан – это он обожал. В толчее, на лестнице, встретит знакомую свою, Катю Бальмонт, жену поэта. А рядом – тонкую девушку с раскосыми глазами. Катя скажет: «Знакомьтесь! Моя племянница Маргарита Сабашникова». «Очень приятно, – улыбнется он. – Максимилиан Кириенко-Волошин. Впрочем, это… длинно. Для близких друзей я просто Макс». Но девушка улыбки его не примет: «Вы уверены, что мы станем близкими друзьями?» «Непременно станем», – еще шире расплывется он…
В свои двадцать Маргарита, дочь чаеторговца, двоюродная племянница братьев-книгоиздателей, была уже известной художницей, ученицей Репина. Юная, грациозная, с лицом, выписанным «кисточкой старого китайского мастера» (в ее роду был бурятский старейшина), она нравилась всем. Но ей никто не нравился – вот беда. Брезговала людьми – это именно то слово. В Париже, когда в 1905-м она жила в каком-то пансионе (Париж, бул. Монпарнас, 123), а Макс – уже в новом художественном ателье (Париж, ул. Октава Фьюле, 24), Маргарита, забравшись как-то на какую-то колокольню и глянув на человечков внизу, вдруг сказала: «Мне бы хотелось вымести этих людей. Взять метлу и вымести…» И не терпела, когда в нее влюблялись: «Я люблю, чтобы меня не любили. Ведь это борьба. Если передо мной склоняются, я хочу добить!» Максу сказала это, тому, кто перед любым ковром расстилался. И не странно ли, что после встречи заметит: «Познакомилась с очень противным художником на тонких ногах и с тонким голосом». Странно, что через два года, когда они проведут в Страсбурге десять счастливых дней, вдруг признается: «Откуда ты такой хороший? Нет, это не я сделала, ты был такой…»
В чем-то они были похожи. Скажем, Макс мог ночью ворваться в дом, где жили художники, разбудить их и потащить глазеть на восход. Но ведь и она, прочитав как-то роман Гёте, прямо в ночной сорочке пошла поднимать спящих друзей: «Как же спать, когда узнаёшь сокровенное в любви…» Но если он, радостный, думал о жизни, то Аморя (так нежно стал звать ее) вечно размышляла о смерти. «Вы благородный, честный, – говорила. – А что – я? Вы живой – я мертвая…» Чудеса, но он умрет в пятьдесят пять, а она – в девяносто лет. Словно думать о смерти – полезнее для долголетия.
