Нарочно не придумаешь, да? Человек, раздувающий пламя! Через год (и на «Башне», представьте!) он раздует такой костер, что языки его опалят сам Серебряный век. А в центре его окажется дама, которой он придумает чудное имя и с помощью его начнет мистифицировать Петербург. Опять невинная шутка? Да! Но дело дойдет до дуэли. К счастью, бескровной. Правда, один, и очень крупный, поэт из-за этой истории и погибнет.
Смерть… от осечки
«Первая задача поэта – выдумать себя», – сказал как-то Иннокентий Анненский, тот самый крупный поэт ХХ века. Увы, внимавшие ему поэты, и более других Волошин, кажется, поймут его призыв слишком буквально.
Всё началось с того, что Волошин на одном из вернисажей познакомил Николая Гумилева с юной поэтессой Елизаветой Дмитриевой. Втроем поехали в «Вену», в модный ресторан, где Гумилев стал вещать об Африке, куда рвался. «Я тогда сказала очень серьезно: “Не надо убивать крокодилов”…», – вспомнит она. Гумилев отвел в сторону Волошина и спросил: «Она всегда так говорит?» – «Да, всегда». «Эта глупая фраза, – пишет Дмитриева, – повернула ко мне Гумилева. Он поехал меня провожать, и… мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это… “встреча”, и не нам ей противиться…» Пишет, что Гумилев не раз звал ее замуж, но ей хотелось мучить его. «Он ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал мне край платья». А позже, на свою беду, увез ее в Коктебель, в дом к Волошину. Там-то Лиля, как стал звать ее Гумилев, и поняла: самая большая любовь ее, «недосягаемая», был Волошин. А когда и Макс объяснился в любви, легко оставила Гумилева и – «до сентября жила лучшие дни жизни». Вот тогда и родилась Черубина де Габриак…
Лиле было двадцать два. Немецкий поэт Гюнтер, живший в Петербурге, писал: «Она была скорее маленькая, довольно полная, но грациозная и хорошо сложена. Рот был слишком велик, зубы выступали вперед, но губы красивые. Не была хороша… и флюиды, исходившие от нее, сегодня, вероятно, назвали бы “сексом”». Работала учительницей, жила с матерью, старшим братом и сестрой на Васильевском, сначала на Малом проспекте (С.-Петербург, Малый пр-т В.О., 15), потом – на 6-й линии (С.-Петербург, 6-я линия В.О., 41). Брат, страдавший падучей, в детстве заставлял ее просить милостыню, но полученные деньги выбрасывал: «стыдно было» ему, дворянину. Сестра же требовала приносить в жертву огню самое любимое, и они жгли игрушки. Когда нечего было жечь, бросили в печь щенка, его еле спасли взрослые. У Лили – костный туберкулез, хромота. «Раз ты хромая, – смеялись дети, – у тебя должны быть хромые игрушки», – и отламывали ноги у ее кукол. Восемь лет не вставала с постели, на год теряла зрение. В тринадцать ее изнасилует любовник матери. Жуткая, страшная жизнь. Но гимназию окончит с медалью, а стихи станет писать как раз с тринадцати. Но именно стихи ее и отвергнет Сергей Маковский, редактор только что созданного изысканного журнала «Аполлон». Тогда-то и явится миру Черубина де Габриак. Просто в «Аполлон» придет вдруг письмо со стихами от некой дамы, подписанное буквой Ч. В стихах незнакомка как бы невзначай сообщала и о «своей пленительной внешности, и о своей участи – загадочной и печальной». «Адреса для ответа не было, – вспоминал Маковский, – но вскоре сама поэтесса позвонила по телефону. Голос у нее оказался удивительным: никогда, кажется, не слышал я более обвораживающего голоса». Короче, Гумилев, Волошин, Кузмин, вся редакция решает: стихи печатать. Когда же открылось, что Черубина – испанка, что ей восемнадцать, что отец у нее – деспот, а духовник – строгий иезуит, чуть ли не все поэты влюбились в нее. Ей посылали корректуры с золотым обрезом и корзины роз. Художник Сомов предлагал ездить к ней с повязкой на глазах, чтобы рисовать ее. «Где собирались трое, там речь заходила только о ней». Потом и город раскололся: за и против. Желчный Буренин из «Нового времени» обозвал ее «Акулиной де Писаньяк». Но особо злобствовала хромая поэтесса Дмитриева, у которой в снятой ею квартире там же, на Васильевском (С.-Петербург, 7-я линия, 62), собирались к вечернему чаю аполлоновские поэты. Она даже смеялась, что «их Черубина» уж наверное безобразна, иначе давно показалась бы своим «тающим от восторга почитателям».
Надо ли говорить, что всё это придумал Волошин. Имя взял из романа Брет-Гарта, фамилию – от корня виноградной лозы, похожего на человечка, которого прозвал когда-то Габриахом. Но первым узнал тайну Черубины, кажется, тот же Гюнтер. Она сама призналась ему.
Из воспоминаний Иоганнеса фон Гюнтера: «Когда, перед ее домом, я помогал ей сойти с извозчика и хотел попрощаться, она вдруг сказала, что хотела бы немного пройтись… Рассказала, что летом у Макса познакомилась с Гумилевым. Я насторожился. У нее, значит, было что-то и с Гумилевым – любвеобильная особа!.. “И теперь вы преследуете своим сарказмом Черубину… потому что ваши друзья, Макс и Гумилев, влюбились в эту испанку?” Она остановилась. Я с удивлением заметил, что она тяжело дышит. “Сказать вам?” Я молчал. Она схватила меня за руку. “Обещаете, что никому не скажете?” – спросила она, запинаясь. Помолчав, она, дрожа от возбуждения, снова сказала: “Я скажу вам, но вы должны об этом молчать. Обещаете?..” Она отступила на шаг, решительно подняла голову и почти выдавила: “Я – Черубина де Габриак!” Отпустила мою руку, посмотрела внимательно и повторила, теперь тихо и почти нежно: “Я – Черубина де Габриак”. Безразлично-любезная улыбка на моем лице застыла. Что она сказала? Что она – Черубина де Габриак, в которую влюблены все русские поэты? Она лжет, чтобы придать себе значительности! “Вы не верите? А если я докажу?” Я холодно улыбнулся. “Вы же знаете, что Черубина каждый день звонит в редакцию… Завтра я позвоню и спрошу о вас…”»
Назавтра именно так и случилось. Потом будет подстроенная Гюнтером встреча Лили с Гумилевым на квартире у Лилиной подруги (С.-Петербург, Ординарная ул., 18). Там Гумилев, который, хоть и звал Лилю замуж, бросит ей при свидетелях: «Вы были моей любовницей. На таких не женятся!..» Потом Гюнтер сообщит об этом Волошину. Что тут правда, что – нет, уже и не разобрать. Известно лишь, что через день наш «мирный увалень» Волошин даст в Мариинском театре звонкую пощечину Гумилеву, что не могло не стать поводом к дуэли – может, самой громкой дуэли Серебряного века…
Стрелялись на Черной речке, где дрался и Пушкин. Гумилев требовал биться в пяти шагах, до смерти одного из них. Сошлись на пятнадцати. «Когда я стал отсчитывать шаги, – пишет Алексей Толстой, секундант, – Гумилев… просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил шаги… и начал заряжать пистолеты. Гумилеву понес пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным, черным силуэтом различимый в мгле рассвета. На нем был цилиндр и сюртук, шубу он сбросил на снег. Он взял пистолет, и тогда только я заметил, что он, не отрываясь, с ледяной ненавистью глядит на В., стоящего, расставив ноги. Я в последний раз предложил мириться. Но Гумилев перебил: “Я приехал драться, а не мириться”. Тогда я начал громко считать: раз, два… три! У Гумилева блеснул красноватый свет и раздался выстрел. Второго выстрела не последовало. Тогда Гумилев крикнул с бешенством: “Я требую, чтобы этот господин стрелял”. В. проговорил в волнении: “У меня была осечка”. “Пускай он стреляет во второй раз, – крикнул опять Гумилев, – я требую этого…” В. поднял пистолет, и я слышал, как щелкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему, выдернул у него из дрожавшей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Гумилев продолжал стоять. “Я требую третьего выстрела…” Мы отказали. Гумилев поднял шубу, перекинул ее через руку и пошел к автомобилям…»
