Но вместо этого Рекс неловко скрючился на свидетельском месте, пытаясь ужаться в размере, все равно нависая над всеми громадой. Его пристегнули к стойке свидетеля и к полу, охранники становились все смелее по мере увеличения веса кандалов. Аслану показалось, что они вот-вот начнут дразнить биоформа, почувствовав себя в безопасности.
– Такое впечатление, что они собираются его побрить, – сказал Кахнер.
– И что дальше?
– Самсон
[5], – пробормотала Хеллен, и Кахнер как-то странно на нее покосился.
– В общем, да, но мне он напомнил другого. – В ответ на их непонимающие взгляды он сердито вздохнул. – Да брось, Кей-Джи, тебе-то уж точно должно прийти в голову то же самое. Ты что, не смотрел фильм?
Аслан с запозданием кивнул.
– Вы считаете, что он обречен, – решительно заявила Хеллен, не сводя глаз с экрана.
– Я считаю, что когда все его увидели и как только услышат, какие он выполнял приказы, весь мир проголосует за уничтожение биоформов, не только военных моделей, а всех, – уныло согласился Аслан. – И это неправильно.
– Да, – к его удивлению, кивнула она. – Это неправильно. И если это случится, все пойдет наперекосяк.
– Всему свое время, – сказал Кахнер. – Давайте сначала распнем Мюррея. Пусть мерзавца загрызет собственная собака. Прямо-таки поэтическая справедливость. – Он широко улыбнулся. – А вот и основные игроки!
В зал входили судьи, и все как один вздрагивали или на миг замирали при виде того, кто их ожидает.
– Включите звук! – крикнул Кахнер. – Ведут Мюррея.
25. Рекс
Я Рекс. Я Хороший Пес.
Люди скрываются за разными запахами, резкими и искусственными, но все же от них пахнет страхом. Все люди при встрече со мной пахнут страхом. Кроме одного.
Теперь я начинаю лучше понимать. Я знаю, страх не означает, что они просто хотят убежать. Люди уничтожают то, чего боятся. Если бы я мог уничтожить то, чего боюсь, я бы тоже так поступил.
Но я знаю также, что люди не будут постоянно бояться, им не придется. Доктор Теа де Сехос меня не боялась. Харт меня не боялся. Даже адвокат Керам Джон Аслан в конце концов перестал меня бояться.
Но люди в этой маленькой комнате очень меня боятся, несмотря на все мои путы. Они наставили на меня оружие, хмурятся и рявкают на меня, но под этим скрывается страх. Я здесь не просто так, а чтобы быть Хорошим Псом. Я здесь, чтобы рассказать правду.
Дэвид Кахнер, еще один адвокат, объяснил, что я должен быть полезен. Должен помочь им, рассказав о том, что делал в Кампече. Он говорит, если я помогу, то понравлюсь людям.
Адвокат Аслан не согласен, я это вижу, но он молчит. Я его не понимаю. Конечно, адвокат Кахнер прав, приносить пользу хорошо, так я больше понравлюсь людям. Я хочу нравиться людям. Хочу быть Хорошим Псом.
Адвокат Кахнер хотел привести целую свору собак, чтобы они рассказали правду о Кампече, но у него есть только я. Остальные боевые псы не расскажут ему всей правды, потому что им мешает иерархия. В их головах собственные клетки, откуда нет выхода, они не могут сказать правду. Да и все равно они не знают то, что знаю я.
В моей голове нет клетки. Мои протоколы иерархии удалены. Никто не может понять, в чем дело, но я помню последнее сообщение от Харта. Это сделал он. Он открыл клетку.
Накануне ночью я поговорил с Патокой. Ее голос шел откуда-то издалека, где она прячется. Я объяснил ей, что сделал Харт, и она со мной согласилась. Я спросил, можно ли то же самое сделать и с другими псами. Она сказала, что работает над этим. У Патоки есть план. Грандиозный план. Ей будет проще его осуществить, если люди решат нас не уничтожать. Поэтому я должен быть полезен. Потому что это поможет.
Я пригибаюсь в неудобной позе, путы тянут со всех сторон. А если я попрошу людей их ослабить? Наверное, они для этого слишком напуганы.
Адвокат Кахнер предварительно обсудил со мной мои показания, пункт за пунктом. Мы говорили обо всем, что делал мой отряд, прежде чем покинуть Хозяина. Я рассказал ему, как мы сражались с вооруженными врагами и невооруженными, большими людьми и мелкими. Я был очень ему полезен. Иногда так полезен, что адвокат Кахнер делал перерыв и выходил погулять.
Но в конце концов он остался мной доволен и перестал меня бояться, по крайней мере не так, как раньше. И он сказал, что суду я должен рассказать все в точности так же. Наши разговоры записывались, но самое важное – что я произнесу в суде. Так называется эта набитая людьми комната: суд.
У некоторых людей с собой записывающие устройства, и, как я понимаю, с их помощью меня увидит еще больше людей. Они будут слушать, как я помогаю. Увидят, что я Хороший Пес.
Кто-то входит в зал суда.
Хозяин. Это Хозяин.
Я подпрыгиваю, и цепи вместе со всем, к чему я привязан, тоже подпрыгивают. Вооруженные люди кричат на меня и тычут оружием. Это превращает их во врагов? Должен ли я с ними драться? Здесь Хозяин. Я в смятении. Я хочу подойти к нему, но привязан. Я лаю. Это не слова, не язык, который мне следует использовать, просто собачий лай.
Все остальные в зале тоже в смятении и напуганы еще больше. Многие вскочили с мест. Некоторые кричат. Люди с оружием кричат на меня. Я не знаю, драться или бежать.
Но я Хороший Пес. Я не буду ни драться, ни убегать. Я успокаиваюсь и перестаю натягивать путы. Я говорю людям:
– Простите.
Мой голос звучит по-другому.
– Простите, мне очень жаль, – повторяю я, чтобы все услышали.
Кажется, люди мне не верят, но на один миг я о них забываю. Это по-прежнему мой голос, но уже не низкое рычание. В моей системе теперь два голоса – старый и новый, голос для войны и добрый голос. Я знаю, это сделала Патока.
– Простите.
По-прежнему низкий и громкий голос, но без инфразвука, который пугает людей. Я смотрю на них, и мне хочется, чтобы они поняли, но они не слышали мой прежний голос. Они не понимают. Только Хозяин слышит разницу.
Я смотрю на Хозяина. Он смотрит на меня. Я не знаю, о чем он думает, но он не боится.
У Хозяина тоже есть адвокат – всем недовольная женщина. Она как раз что-то говорит. Большую часть слов я не понимаю. Думаю, многие люди тоже не понимают. Она пытается объяснить, что мне нельзя говорить в суде и нельзя слушать записи моих разговоров. Она говорит, что я неподходящий свидетель.
Я хочу ей ответить, но адвокат Кахнер объяснил, что мне можно говорить, только когда попросят.
