Зато он оказался в лиге, которую поддерживала Вестсайдская АМХ. Это по-прежнему был баскетбол, и ему он все еще нравился, но хоть его и признавали сильнейшим игроком команды, тут все было иначе, а так же, как раньше, быть и не могло и уже никогда таким же не станет. Больше никаких красно-желтых форм. Никаких поездок на автобусе. Никаких болельщиков «Бунтарей», вопящих с трибун. И Чаки Шовальтер никогда уже не будет колотить в бас-барабан.
К началу 1964 года почти семнадцатилетний Фергусон опубликовал еще дюжину кинорецензий под водительством мистера Дунбара, часто – с помощью Гила, по вопросам стиля прозы, манеры выражения мыслей и неизменно сбивающей с толку трудности определения того, что именно он хочет сообщить, а затем – и предельно ясного сообщения. Материалы его имели тенденцию чередовать американские и зарубежные темы: исследование языка в комедиях В. К. Фильдса, к примеру, за которым следовало что-нибудь о «Семи самураях» или «Песни дороги», за «Прогулкой под солнцем» шла «Аталанта», после «Я сбежал с каторги» – «La Dolce Vita»
[57], элементарная разновидность критики, которой не так интересно высказывать суждения о фильмах, как пытаться отразить опыт самого их просмотра. Постепенно работа его становилась лучше, дружба с отчимом постепенно углублялась, и чем больше ходил он в кино, тем больше хотел ходить в кино, ибо походы в кино были не столько голодом, сколько пристрастием, чем больше картин он потреблял, тем крепче аппетит к ним. Среди театров, куда ходил он чаще всего, были «Нью-Йоркер» на Бродвее (всего в двух кварталах от его квартиры), «Симфония», «Олимпия» и «Бикон» в Верхнем Вест-Сайде, «Элджин» в Челси, «Бликер-Стрит» и «Синема Виллидж» в центре, «Париж» рядом с отелем «Пласа», «Карнеги» по соседству с «Карнеги-Холлом», «Баронет», «Коронет» и «Синема I и II» на Восточных Шестидесятых, а затем, после перерыва в несколько месяцев, – снова «Талия», где ему после двенадцати визитов еще предстояло столкнуться с Энди Коганом. Помимо коммерческих кинотеатров был еще Музей современного искусства, необходимый источник классических фильмов, и теперь, когда Фергусон стал членом (подарок Гила и матери, когда ему исполнилось шестнадцать), он мог попадать на любой фильм – на все фильмы, лишь показав на входе карточку. Сколько же посмотрел он в промежутке между октябрем 1962-го и январем 1964-го? В среднем по два фильма каждую субботу и воскресенье и по одному в пятницу, что составило в общей сложности более трехсот – добрых шестьсот часов сиденья в темноте или, в пересчете на тиканье часов, – двадцать пять суток подряд, а если вычесть минуты, потерянные на сон и различные пьяные забытья, – больше месяца его бодрствующего бытия за пятнадцать месяцев, что протикали и утекли.
Кроме того, он выкурил еще тысячу сигарет (как с Эми, так и без нее) и запивал свой любовный роман крепкими напитками, употребив триста стаканов чистейшего продукта Шотландии на вечеринках по выходным, закатываемых Терри Миллсом и его равно беспутными преемниками на следующий год, при этом уже не блевал на ковры, если переусердствовал, а тихонько и удовлетворенно отключался в углу комнаты, упорно стремясь к таким алкогольным беспамятствам, дабы изгнать из мыслей мертвых и проклятых, поскольку пришел к выводу, что неопосредованная жизнь слишком уж кошмарна, чтобы ее выносить, а принятие внутрь жидкостей, чтобы притупить чувства, способно принести покой обеспокоенному сердцу, однако тут важно соблюдать осторожность и не заходить слишком уж далеко, и вот поэтому запои его обычно оставлялись на выходные, да и то не на каждые, а примерно через одни, и он счел любопытным, что к дряни этой его никогда не тянуло, если она не стояла прямо у него перед носом, да и тогда он, вообще говоря, мог с тягой бороться, но вот уже сделав первый глоток, остановиться больше не мог, покуда не перепивал.
На тех выходных загулах все доступнее становилась дурь, но Фергусон решил, что это не для него. После трех-четырех затяжек даже самое несмешное начинало казаться ему смешным, и он весь рассыпался в приступах хихиканья. Следом начинал себя чувствовать невесомым, а внутри – нелепым и глупым, что воздействовало на него неприятно – отбрасывало в некое ребяческое воплощение самого себя, ибо хоть Фергусон и старался тогда изо всех сил повзрослеть, падая с той же частотой, с какой ему удавалось удержаться на ногах, он уже вовсе не хотел думать о себе как о ребенке, а потому избегал травы и держался бухла, предпочитая нарезаться, а не обдалбываться, и тем самым чувствовал, что ведет себя по-взрослому.
И последнее, но не самое пустяковое, а вернее сказать – первое и наиважнейшее: за те пятнадцать месяцев он возвращался к миссис М. еще шесть раз. Ходил бы и чаще, но двадцать пять долларов – вот в чем загвоздка, поскольку на карманные расходы ему выдавали всего пятнадцать долларов в неделю, а работы у него еще не было, как не было ни единой возможности ее себе раздобыть (родители желали, чтобы он сосредоточился на учебе), и как только он истратил первые двадцать пять в октябре (1962-го), банковский счет его почти совсем истощился – до шестнадцатого дня рождения в марте (1963-го), когда мать выписала ему чек на сотню долларов вдобавок к подарку – членской карточке музея, – чего хватило на покрытие четырех встреч с Джулией в квартире на Западной Восемьдесят второй улице, а вот два других визита туда уже оплачивались присвоением того, что ему не принадлежало, и преобразованием этого в наличные средства, – преступными деяниями, какие мучили Фергусона и разъедали его рушившуюся совесть, но секс был для него так важен, так значим для его благополучия, был настолько неоспоримо единственным из всего, что не позволяло ему распасться на части, что он не мог воспретить себе обменивать собственную душу на несколько мгновений в объятьях Джулии. Бог мертв уже много лет, а дьявол вернулся на Манхаттан и крепко шалил в северном секторе боро.
То неизменно оказывалась Джулия, поскольку она бесспорно была самой хорошенькой и желанной девушкой, работавшей у миссис М., и теперь, когда она понимала, насколько юн Фергусон (поначалу, когда он только появился, она считала, что ему семнадцать, а не пятнадцать), ее отношение к нему смягчилось до некоего веселого товарищества: она наблюдала, как от встречи ко встрече продолжают расти у него конечности, – не то чтоб она к нему относилась с чем-то, что можно было бы считать нежностью или приязнью, но бывала достаточно дружелюбна, чтобы теперь немного нарушать правила, и позволяла ему иногда целовать себя в губы, если ему хотелось, иногда даже втягивать себе в рот его язык, и хорошо во встречах с Джулией было то, что она никогда не говорила о себе и не задавала ему никаких вопросов (помимо того, сколько ему лет), и если не считать, что каждый вторник и пятницу она работала у миссис М., Фергусон не знал о жизни Джулии ничего: нанимали ли ее проституткой другие дома терпимости в городе, к примеру, или помогают ли два дня у миссис М. финансировать ее образование в колледже – быть может, даже в Городском колледже, если уж на то пошло, где на семинаре по русской литературе она могла сидеть за одной партой с Энди Коганом, есть ли у нее постоянный парень, или муж, или маленький ребенок, или двадцать три брата и сестры, не планирует ли она ограбить банк, или переехать в Калифорнию, или поесть на ужин пирог с курятиной. Лучше не знать, чувствовал Фергусон, лучше, если ничего, кроме секса, тут не будет, а секс он считал делом настолько глубоко благодарным, что дважды за эти пятнадцать месяцев он брался нарушать закон: заходил в книжные магазины Верхнего Вест-Сайда в шерстяном пальто поверх зимней куртки со многими карманами и набивал их все, и в куртке, и в пальто, книжками в бумажных обложках, которые затем метил – загибал множество уголков и подчеркивал строки, а потом продавал в лавку подержанных книг через дорогу от Колумбии за четверть объявленной на обложке цены, он крал и продавал десятки классических романов, только чтобы заполучить лишние деньги, которые были ему нужны на добавку секса с Джулией.
