Селия начала сдаваться, но все равно сказала: Джим – твой брат. Тут все по-другому.
Сводный брат, ответил Фергусон. И лишь последние два года.
Ладно, Арчи, я тебе верю. Но если теперь ты хочешь быть моим другом, тебе нужно перестать вести себя, как мой старший брат, мой старший брат понарошку. Понимаешь?
Конечно, понимаю.
Никакой больше братской туфты, никакой туфты про Арти, потому что так мне не нравится – и никогда не нравилось. Это тошнотина, и глупо, и ничего хорошего ни мне, ни тебе не принесет.
Согласен, сказал Фергусон. Хватит об этом. Заметано.
Они только что свернули на запад с Мадисон-авеню и пошли вниз по Пятьдесят седьмой улице. Через пятнадцать кварталов сомнений, смущения и боевитых споров объявили перемирие, и теперь Селия улыбалась, Селия выслушивала вопросы Фергусона и говорила ему, что, разумеется, ей известно, что такое автомат, и, само собой, она слышала о «Горне-и-Гардарте», но нет, признала она, насколько ей помнится, нога ее в это место ни разу не ступала, даже маленькой девочкой. Затем она спросила: А как там внутри и зачем мы туда идем?
Увидишь, сказал Фергусон.
Он желал предоставить ей теперь полный кредит доверия, поскольку хотел, чтобы она выдержала испытание – вплоть до того, чтобы немножко нарушить правила и засчитывать безразличие наравне с необузданным, страстным восторгом. Ее дисквалифицируют лишь антипатия или презрение, сказал он себе, нечто эквивалентное тому отвращению, какое он увидело в глазах Линды Флагг, когда та огляделась и увидела трехсотфунтовую черную женщину, которая бормотала себе под нос о мертвом младенце Иисусе, но тут, не успел он довести эту мысль до какого-то предела, они уже подошли к автомату и вступали в эту чокнутую блестящую коробку из хрома и стекла, и первые же слова, что вырвались у Селии из уст, положили конец всем его треволненьям, не успели они с нею даже превратить свои доллары в никели. Ексель-моксель, сказала она. Что за дикое и четкое место.
Они уселись, взяв сандвичи, и стали разговаривать, главным образом – о лете, которое в случае Фергусона ушло на перевозку мебели с Ричардом Бринкерстаффом, поездки на кладбища хоронить свою бабушку и деда Джима и Эми и сочинение его собственной маленькой саги «Путешествия Муллигана», в которой задумывалось всего двадцать четыре части, сказал он, каждая длиной в пять-шесть страниц, каждая – отчет о путешествии в другую воображаемую страну, антропологические отчеты Муллигана Американскому обществу перемещенных душ, и теперь, когда двенадцать эпизодов уже написаны, он надеялся, что учеба в колледже не окажется для него чересчур утомительна, и после того, как переедет в Принстон, ему удастся продолжить. Что же касается Селии, то она не только плескалась с детворой в бассейнах целыми днями, но еще и училась в вечерней школе Колледжа Нью-Рошели – тригонометрия и французский, а теперь, раз получила эти дополнительные баллы, ей удастся закончить среднюю школу после своего младшего класса, взяв по дополнительному курсу в семестр, а значит, сможет поступить в колледж следующей осенью, и когда Фергусон у нее спросил, К чему такая спешка? – она ему ответила, что ее уже тошнит от жизни в этом убогом предместье, и ей хочется выбраться оттуда и переехать в Нью-Йорк, поступить либо в Барнард, либо в УНЙ, ей все равно куда, и пока Фергусон слушал, как она перечисляет мотивы собственного раннего побега, у него вдруг возникло внезапное, головокружительное чувство, что он слушает самого себя, поскольку то, что она говорила и думала о собственной жизни, звучало почти точь-в-точь как то, что он сам говорил и думал уже много лет.
Но вместо того, чтобы сказать ей комплимент – она самая умная и честолюбивая ученица на свете, – что, несомненно, привело бы к какому-нибудь разговору о хороших оценках Арти и о том, что хорошая успеваемость, похоже, передается у них в семье по наследству, он спросил у нее, чем ей хочется заняться после обеда. В тот день показывали несколько фильмов, сказал он, и среди них – новую штуку с «Битлами» («На помощь!») и последнее кино Годара, «Альфавилль», которое Джим уже посмотрел и говорил о нем без умолку, однако Селия сочла, что больше удовольствия они получат от посещения музея или галереи, где можно и дальше разговаривать друг с дружкой, а не вынужденно сидеть два часа в темноте, слушая, как разговаривают другие люди. Фергусон кивнул и сказал: Хорошо подмечено. Они могут перейти на Пятую авеню, направиться прочь от центра во «Фрик» и весь день провести там, глядя на Вермееров, Рембрандтов и Шарденов. Ладно? Да, это было более чем ладно. Но сперва, добавил он, еще по чашке кофе перед тем, как отправятся в путь, и мгновенье спустя он сорвался со стула и исчез вместе с двумя их чашками.
Не было его всего минуту, но за это время Селия успела заметить человека, сидевшего за соседним столиком, – маленького старичка, которого раньше от ее взгляда закрывало плечо Фергусона, и когда тот вернулся с их добавками кофе и двумя контейнерами сливок – заметил, что она смотрит на старичка, смотрит на него с таким беспокойством во взгляде, что Фергусон спросил у нее, все ли в порядке.
Мне так его жалко, сказала она. Могу поспорить, он не ел весь день. Просто сидит, смотрит в свой кофе, словно боится его пить, потому что, как только кофе закончится, у него не останется денег купить себе еще одну чашку и ему придется уйти.
Фергусон, заметивший старичка, пока возвращался к столу, ощущал, что это будет невежливо – поворачиваться и снова на него смотреть, но да, человек этот привлек и его внимание: одинокий и опустившийся, тертый жизнью, неряшливый алкаш с грязными ногтями и лицом печального лепрекона, и Селия, возможно, права – он только что истратил свой последний никель.
Думаю, нам нужно ему что-нибудь дать, сказала она.
Нужно, ответил Фергусон, только следует помнить, что он этого у нас не просил, и если мы просто подойдем и дадим ему денег, потому что нам его жалко, он может обидеться, и тогда от всех наших добрых намерений ему станет еще хуже, чем есть сейчас.
Возможно, ты прав, сказала Селия, поднимая чашку к губам, но, с другой стороны, возможно, и нет.
Они оба допили и встали со стульев. Селия открыла сумочку и, когда они двинулись в сторону старичка, сидевшего за соседним столиком, сунула в нее руку, вытащила доллар и положила перед ним.
Пожалуйста, сэр, сказала она, сходите купите себе что-нибудь поесть, и старик, схватив доллар и суя его к себе в карман, поднял на нее взгляд и ответил: Спасибо, мисс. Боженька вас благослови.
Потом будет потом, несомненно – самое удовлетворительное и познавательное потом, потом новых дней и, вероятно, даже ночей с замечательной, по-прежнему-слишком-юной-для-него Селией, а сейчас – это сейчас, и пока что мир сдвинулся к клюквенным болотам и влажным низинам центрального Нью-Джерси, поскольку сейчас весь мир сводился к тому, чтоб быть одним из восьми сотен только что поступивших абитуриентов и попытаться приспособиться к новым обстоятельствам. Он уже понимал себя достаточно хорошо, чтобы знать: как свой он сюда, вероятно, не впишется, в этом месте окажется что-то такое, что ему не понравится, – но в то же время его переполняла решимость как можно больше получить для себя из того, что ему понравится, и вот для этого он еще перед отъездом в Принстон положил себе пять личных заповедей, пять законов, которых намеревался придерживаться все время, какое там проведет:
