Извилистая беседа, которая длилась два часа: Лиса вела себя тише, чем Фергусон когда-либо за нею подмечал, вставила всего пару смешных замечаний, а не сотню, как будто пребывала под чарами чужака и понимала, что ее обычные фокусы в его присутствии прозвучали бы фальшиво, но до чего же расслабленным казался Альбер с Вивиан, которая производила такое действие на большинство людей, разумеется, только в этом случае воздействие могло усилиться, поскольку было в ней что-то такое, в чем эхом отзывалось некое свойство его, Альбера, матери, того человека, с кем он был очень близок, сказал он, белой матери этого черного человека с его презираемым подонком-отцом, черным и мертвым, насколько сложно же все это было, наверное, осознал Фергусон, и сколько же тяжелого багажа скорее всего таскал с собой Альбер, и тут они перешли на Нью-Йорк и те полтора года, что он провел в Гарлеме после выпуска из колледжа, вслед за чем было принято решение перебраться во Францию, потому что Америка была братской могилой для любого черного человека, который там жил, особенно для такого черного человека, как он сам (в смысле – такого мужчины-про-мужчин, как он, задался вопросом Фергусон, или же он имеет в виду нечто иное?), и затем все они заговорили о долгой истории черных американских писателей и художников, которые переезжали жить в Париж, нагую и непостижимую Жозефину Бейкер, как выразился о ней Альбер, и Ричарда Райта, Честера Гаймса, Каунти Куллен и Майлса Девиса в объятьях Жюльетты Греко, Ненси Кунард в объятиях Генри Краудера и Альберова героического Джимми, кого так грубо оскорбили тем, что не пригласили выступить на Марше на Вашингтон три года назад, сказал он, но поскольку в списке выступавших у них уже был Баярд Рустин, может, они прикинули, что одного черного педика им хватит (улики накапливались), и тут встрял Фергусон и заговорил о «Комнате Джованни», которая, по его скромному, чистосердечному мнению, была одной из храбрейших, самых изысканно написанных книг, какие он когда-либо читал (замечание, удостоившееся одобрительного кивка Альбера), и мгновение спустя, как это часто бывает с беседами за трапезой, все уже переключились на другую тему, и они вдвоем пустились разговаривать о баскетболе, «Бостонских Кельтах», Билле Расселе, что подвело Фергусона к тому, чтобы задать Альберу тот же самый вопрос, какой он много лет назад задал Джиму: Почему Рассел – лучший, когда он даже не хорош? – на что Альбер ответил: Но он хорош, Арчи. Рассел мог бы заработать двадцать пять очков в игре, если бы пожелал. Дело просто в том, что Ауэрбах этого от него не хочет. Он хочет, чтобы Рассел был дирижером всей команды, а как все мы знаем, дирижер сам не играет ни на каком инструменте. Он стоит со своей палочкой и управляет оркестром, и пусть даже это выглядит просто, не будь у оркестра режиссера, который бы эту работу выполнял, музыканты сбились бы с тона и стали бы мазать мимо нот.
Вечер завершился приглашением. Если Фергусон не занят назавтра днем, он может зайти к Альберу где-нибудь в половине пятого, и они сыграют дружеский матч в баскетбол один на один на его «личной площадке» через дорогу от его дома на рю Декарт. Фергусон ответил Альберу, что не играл уже много месяцев и наверняка у него все заржавело, но да, сказал он, с удовольствием.
Так в жизнь Фергусона вошел Альбер Дюфрен. Так человек, ставший впоследствии известным поочередно как Аль Бер или Мистер Медведь, вступил в полк товарищем Фергусона по оружию для следующей битвы в непрекращающейся Дурской Войне против Мук Человеческого Существования, ибо, в отличие от двустороннего Обри Гулля, удовлетворенно женатого на своей односторонней Фионе и отца, обожавшего двух своих юных отпрысков, одинокий, односторонний Аль Бер, чьи глубинные наклонности тяготели скорее ко всяким Обри этого мира, а не к Фионам, был доступен для боевой службы полный рабочий день, а поскольку жил он в том же городе, что и Фергусон, полный рабочий день означал почти каждый день, по крайней мере – покуда шла битва.
Неожиданные события их первого дня вместе, начиная с грубой, задиристой игры один на один, в которой давно отвыкший от нагрузок бывший Главно-Коммандо агрессивно подбирал мячи против проворного бывшего нападающего Мистера Медведя, тела их сталкивались между собой, пока они боролись за мяч и пытались блокировать удары, три игры на равных с двадцатью или тридцатью фолами в каждой и смехотворным поворотом, когда белый мальчонка Фергусон сумел прыгнуть выше черного мальчонки Дюфрена, и хотя в итоге Фергусон проиграл все три схватки, поскольку дальний бросок у него мазал чудовищно, ясно было, что они более или менее равны друг другу, и как только Фергусон снова войдет в форму, Альберу, чтобы не отстать, придется стараться в игре изо всех сил.
После перебрались через сетчатую загородку, оба вымотанные, тяжело дыша, все в соленом, липком поту, а затем – через дорогу, поднялись в квартиру Альбера на третьем этаже. Порядок и чистота в его двух комнатах, стена из четырех сотен книг в той, что побольше, с кроватью и гардеробом, письменный стол и пишущая машинка «Ремингтон» в маленькой, со страницами романа Альбера в работе – аккуратной стопкой, свет из окон чистенькой кухни-столовой с деревянным столом и четырьмя деревянными стульями, и снова свет сквозь окна ванной с белым кафелем. Не такие души, какие принимают в Америке, а ручные души Франции, стоя или сидя в ванне и поливая себя из, как называл их Фергусон, телефонных леек, а поскольку Фергусон был гостем, Альбер любезно предложил ему помыться первым, потому и зашел Фергусон в ванную, где скинул с себя кеды, снял влажные и вонючие носки, трусы и майку, включил воду и шагнул в глубокую, слегка квадратную ванну. Полный полив себя из телефонной лейки, которую он держал в правой руке, и вода хлестала ему на голову, а в ушах шум воды, и глаза закрыты, чтобы в них не попадали горячие жидкие дротики, – он не слышал, как Альбер постучался, и не видел, как мгновение спустя тот вошел в ванную.
Рука прикасалась к его загривку. Фергусон уронил руку, выпустил душевую лейку и открыл глаза.
Альбер был еще в трусах, но все остальное с себя снял.
Полагаю, тебе так нормально, сказал он Фергусону, пока рука его скользнула вниз по спине Фергусона и остановилась у него на заднице.
Более чем, ответил Фергусон. Если бы этого не произошло, я бы вышел отсюда печальным и разочарованным клиентом.
Альбер обхватил другой рукой Фергусона за талию и притянул его тело к себе. Ты такой изумительный мальчик, Арчи, сказал он, и мне уж точно бы не хотелось, чтобы ты ушел отсюда разочарованным. На самом деле нам обоим гораздо лучше было бы, если б ты остался, не считаешь?
День перетек в вечер, вечер превратился в ночь, ночь перешла в утро, а утро стало еще одним днем. С точки зрения Фергусона, это было самое то – та любовь, которая раз в жизни, большой трах, и следующие двести пятьдесят шесть дней он прожил в другой стране, в том месте, что не было ни Францией, ни Америкой, ни чем-либо другим где бы то ни было еще, в новой стране, у которой не было названия, границ и городов или поселков, в стране с населением в два человека.
Это не означало, что с Мистером Медведем легко было ладить как с человеком или что у Фергусона не случалось никаких грубых встрясок в те восемь с лишним месяцев секса, мужской дружбы и стычек, поскольку багаж, какой таскал с собой его новый друг, был и впрямь для него тяжким бременем, и сколь бы молодым, блистательным или уверенным в себе Альбер ни казался, когда сделал свой первый шаг в мир, душа его была стара и устала, а старые и усталые души временами могут быть огорченными, временами – и озлобленными, особенно – на души тех, кто не испытывает таких же огорчения и злости. Каким бы любящим почти всегда ни был Альбер, зачастую – с нежностью и теплотой, которые Фергусона ошеломляли и заставляли думать, что лучше на свете и нет человека, нежели тот теплый и нежный мужчина, что лежал с ним рядом в постели, Альбер бывал и заносчив, и склонен к соперничеству, тяготел к высказыванию суровых нравственных суждений о других, и вовсе не легче было, что книгу того, кто помоложе, собирались печатать, а тот, кто постарше, до сих пор трудился над своей, и совсем ничего хорошего не было в том, что мальчишеское чувство юмора Фергусона часто вступало в противоречие с кислой праведностью Альбера, головокружительные выплески сумасбродных замыслов, что хлестали из Фергусона в мгновения послесовокупительного счастья, вроде предложения им обоим сбрить со своих тел все волосы и купить парики и женскую одежду, а затем пойти в ресторан или на вечеринку и посмотреть, удастся ли им отмочить эту шутку и сойти за настоящих женщин. Ар-ши, сказал Фергусон, подражая тому, как его имя произносила Селестина, и разве не интересно будет, если я и впрямь на один вечер стану «она»? Раздраженный ответ Альбера: Не говори глупостей, сказал он. Ты мужчина. Гордись тем, что ты мужчина, и забудь про всю эту чепуху с переодеваниями в баб. Если хочешь изменить то, кто ты есть, попробуй денек-другой побыть черным и посмотри, что тогда с тобой станет. Или же, после особенно плодотворной сессии в постели – предложение Фергусона, чтобы они вместе занялись прибыльным позированием голыми для гомосексуальных порнографических журналов – полноцветные фотоочерки на разворот, как они вдвоем целуются и делают друг другу минеты, ебут друг друга в жопы с крупными планами того, как сперма брызжет у них из хуев, это же обалденно будет, сказал Фергусон, и только подумай, сколько денег можно заработать.
