Нет, загвоздка – не в Бобби, который к тому времени пребывал в полном расцвете своей неподражаемой Боббовости, беда была с Маргарет, той самой Маргарет, которая втюрилась в Фергусона, когда ей исполнилось семь лет, которая сочинила ему неподписанное любовное письмо, когда ей исполнилось двенадцать, которая строила ему глазки все старшие классы и активно радовалась возвращению Анн-Мари Дюмартен в Бельгию, которая была единственной девчонкой, кто соблазняла его в его четырех-с-половиной-месячной разлуке с Эми в последнем классе, которая была той единственной, в чей рот влез бы его язык, если б не одержимость ею Бобби, которая дразнила его Сирано, когда Фергусон попробовал вмешаться ради Бобби, в скучной, но умной и мучительно привлекательной Маргарет, кто по причинам, которых он был не в силах постичь, теперь стала женой его старейшего друга, поскольку Фергусона сравнительно сильно ошарашило то, насколько мало обращала она внимания на монолог Бобби о двойном самоубийственном отжиме, то, как она не отрывала от Фергусона взгляда через весь стол, а на своего мужа, пока тот говорил, и вовсе не смотрела, прямо-таки пожирала его взглядом, как будто говорила ему, да, я уже месяц замужем за этим добрым, безмозглым пентюхом, но до сих пор мечтаю о тебе, Арчи, и как же ты вообще мог отвергать меня все эти годы, когда на самом деле мы всегда были созданы друг для дружки, и теперь вот она я, бери меня, и к черту последствия, поскольку все это время я желала одного лишь тебя. Ну или это Фергусон понял по тому, как она на него смотрела в ресторане гостиницы «Пляж полумесяца», и правда заключалась в том, что она его возбуждала, его, одинокого, безбрачного, нелюбимого холостяка, чужаком ищущего любви в новом городе, как же могли не возбуждать взгляды, какими она его забрасывала, и кто знает, не капитулировал бы он перед нею тем летом, не удались они с Бобби в Балтимор, поскольку видеться друг с дружкой наедине возможностей у них было без счета, все ночи, когда Бобби играл бы на выезде в каких-нибудь далеких Луисвиллях, Колумбусах и Ричмондах, и сколько раз он принимал бы ее приглашения на ужин к ним в квартиру, сколько бутылок вина они б выпили вместе, уж наверняка сопротивление его ослабло бы на каком-то рубеже, да, вот что ее глаза сообщали ему, пока они сидели друг напротив дружки в гостиничном ресторане, сдайся, пожалуйста, сдайся, Арчи, а поскольку Фергусон понимал, что он может оказаться недостаточно крепок, чтоб не полезть к ней, если она останется, то он и был более чем счастлив от того, что она уехала.
За последний год концентрические круги сплавились в единый черный диск, долгоиграющую пластинку с одной-единственной блюзовой песней, занимающей всю Сторону А. Теперь же пластинку перевернули, и песней на второй стороне оказалась траурная, под названием «Господи, имя Тебе Смерть». Мелодия засела в голове у Фергусона всего через несколько дней после того, как начал работать в «Таймс-Юнион», и первый такт приплыл из Калифорнии девятого августа со словами Чарльз Мэнсон и убийства Тейт-Лабьянки, а совсем немного погодя он перешел в другую тональность – в самоубийство в ночь Всех святых молодого Маршалла Блума, одного из основателей «Службы Новостей Освобождение», куда Фергусон серьезно подумывал устроиться сразу после колледжа, – что плавно перетекло к середине осени в куплет о лейтенанте Вильяме Келли и бойне в Милай в Южном Вьетнаме, а затем, когда последний год 1960-х вступил в последний месяц, чикагская полиция выпустила долгое стаккато рефрена, расстреляв и убив «черную пантеру» Фреда Гамптона, пока тот спал у себя в постели, и еще через два дня после этого, когда «Роллинг Стоунс» взошли на сцену в Альтамонте, чтоб допеть песню до конца, «Ангелы ада» навалились на молодого черного, который размахивал в толпе пистолетом, и закололи его до смерти.
Вудсток II. Дети цветов и тяжеловесы. И узри, как быстро день истаял в ночь.
Бобби Сил, привязанный к стулу с кляпом во рту по распоряжению судьи Юлиуса Гоффмана, когда первоначальная Восьмерка превращалась в Семерку.
«Метеорологи» запускают атаку камикадзэ против двух тысяч чикагских легавых во время Дней ярости в октябре, старые школьные кореша Фергусона, облаченные в футбольные шлемы и защитные очки, бандажи и чашки выпирают из штанов, изготовились к битве с цепями, трубами и дубинками. Шестерых из них застрелили, сотни увезли в воронка́х. Для чего? «Привести войну в дом», – кричали они. Но с каких это пор войны в доме не было?
Еще через четыре дня после этого: День моратория Вьетнама. Миллионы американцев сказали «да», и на двадцать четыре часа почти всё в Америке остановилось.
Ровно через месяц после Дня, день в день: семьсот пятьдесят тысяч человек двинулись маршем на Вашингтон, чтобы покончить с войной, самая крупная политическая демонстрация, какую только видел Новый Свет. Никсон в тот день смотрел по телевизору футбол и сообщил стране, что это ни на что не повлияет.
В том же декабре на собрании «Метеорологов» во Флинте, Мичиган, Бернардина Дорн вознесла хвалы Чарльзу Мэнсону за то, что убил «тех свиней», имея в виду беременную Шарон Тейт и прочих, погибших с нею вместе в доме. Один из старых корешей Фергусона по Колумбии встал и сказал: «Мы против всего, что “хорошо и прилично” в беломазой Америке. Мы будем жечь, грабить и уничтожать. Мы – порождение кошмара вашей матери».
После чего они пустились в бега и больше на публике не возникали.
И тут такой Фергусон, снова в роли самомалейшей точки в центре самого маленького кружка, уже не окружен больше Колумбией и Нью-Йорком, теперь вокруг него «Таймс-Юнион» и Рочестер. Насколько он мог сказать, произошел сравнительно равный обмен, и теперь, раз над ним больше ничего не висело (уведомление о присвоении ему категории 4-Ф прибыло за три дня до того, как он вышел на работу), работа принадлежала ему, если только он в силах доказать, что заслужил ее.
В Рочестере издавались две ежедневные газеты. Обеими владела «Издательская компания Ганнетт», но у каждой имелась отличная от другой цель, своя редакционная политика и различные взгляды на жизнь. Несмотря на название, утренняя «Демократ-энд-Кроникл» была крепко республиканской и про-предпринимательской, а вот дневная «Таймс-Юнион» скорее располагалась в либеральном лагере, особенно теперь, когда ею заправлял Макманус. Либеральное, конечно, лучше консервативного, пусть даже в итоге это всего-навсего другое название для центризма, на позициях которого Фергусон вряд ли стоял в отношении любого политического вопроса текущего момента, но пока что он был доволен тем, где оказался, – писать корреспонденции Макманусу, а не для «Ист Виллидж Адер», «Рэт» или СНЛ, которая пережила такой свирепый раскол, что развалилась на две отдельные организации – упертых марксистов в Нью-Йорке и контркультурных мечтателей на ферме в западном Массачусетсе, где и покончил с собой Маршалл Блум, всего двадцать пять ему было – и вот умер от отравления угарным газом, и с этой смертью Фергусон и начал утрачивать веру в отъединенный мирок крайне левой журналистики, которая, как ему казалось временами, спятила точно так же, как группки, отколовшиеся от ныне распущенных СДО, и теперь, когда «Лос-Анджелес Фри Пресс» публиковала регулярную колонку, которую им писал Чарльз Мэнсон, Фергусону больше не хотелось никак участвовать в этом мире. Он ненавидел правых, он ненавидел правительство, но теперь он уже ненавидел и фальшивую революцию крайних левых, и если это означало, что приходится работать на центристскую газету, вроде «Рочестер Таймс-Юнион», значит, пусть так. Ему нужно было с чего-то начинать, а Макманус пообещал ему предоставить настоящую возможность – если и когда он себя проявит.
