Инициация была жесткой. Его поставили на городскую жизнь – самым молодым репортером из нескольких, работавшим под руководством человека по имени Джо Дунлап, который справедливо или несправедливо считал Фергусона любимчиком Макмануса, его протеже-выскочкой из Лиги плюща, избранным среди новичков в штате, а потому этот Дунлап подчеркнуто третировал Фергусона, редкая статья, какую Фергусон ему сдавал, не бывала коренным образом переписана: не только подводки и подача сюжетов, но часто и сами фразировки, неизменно – во вред материалу в целом, ощущал Фергусон, отчего его статьи становились только хуже, а не лучше, словно редакторский топор Дунлапа был инструментом скорее не подрезки, а рубки деревьев. Макманус его об этом предупредил в первой беседе в баре «Вест-Энд» и наказал никогда не жаловаться. Дунлап – сержант учебной части, его задача – сломить дух Фергусона, и тот как необстрелянный рядовой должен делать то, что ему велели, держать рот на замке и не позволять своему духу ломаться, сколько бы раз ни подмывало его дать Дунлапу по роже.
С другими людьми работать было не так трудно: вообще-то некоторые были прямо-таки приятны, те, кого помаленьку он начал считать своим друзьями, среди них – Том Джанелли, коренастый лысеющий фотограф из Бронкса, который часто выезжал с Фергусоном на задания и умел почти безупречно подражать голосам двух дюжин голливудских актеров и актрис (его Бетти Давис была божественна), а также Ненси Спероне, недавняя выпускница Университета Рочестера, которая отвоевала себе место на «Женской полосе» и училась в аспирантуре по флирту-после-работы, что помогло Фергусону пережить адаптационный период без необходимости спать каждую ночь в одиночестве, и Вик Гаусер из отдела спорта, который следил за успехами Бобби в «Иволгах» и обрадовался не меньше Фергусона, когда Бобби пошел на два вместо четырех в одном своем начале Чемпионата США против «Метов», а помимо людей, с которыми он постепенно знакомился и кто начинал ему нравиться в газете, была еще и сама газета, большое здание и сотни сотрудников, работавших там каждый день, – редакторы и кинокритики, секретарши и телефонистки, сочинители некрологов и обозреватели рыбной ловли, репортеры, печатавшие заметки у себя за столами, рассыльные, сновавшие с этажа на этаж, а внизу – свой громадный печатный пресс, каждое утро выдающий новую газету, чтобы к полудню она уже попала на улицы, и, несмотря на сварливого живодера Дунлапа, возникшего, будто второе пришествие Эдварда Имхоффа, Фергусону очень нравилось быть частью этого сложного роя непосед, и он никогда не жалел о принятом решении.
Никаких сожалений, но даже хотя Ненси Спероне была ничем не отягощенной незамужней женщиной, в отличие от соблазнительной, однако недоступной Маргарет О’Мары Джордж, Фергусон с самого начала знал, что она – не ответ. Тем не менее продолжал ходить с нею на свидания и спать с ней первые девять месяцев в Рочестере, – впервые в жизни, когда он вступил в менее чем страстные, прерывистые отношения с женщиной, которая ему, в общем, нравилась, но полюбить ее он никак не мог себя заставить. Уроженка этих мест, Ненси показала ему город, познакомила с одной из рочестерских знаменитых «Пятничных рыбных жарех», затащила его в заведение под названием «Горячие блюда Ника Тахоу», чтобы Фергусон вкусил другого рочестерского блюда, известного под названием «Мусорная тарелка» (опыт, который, Фергусон поклялся, не станет повторять никогда, сколько жив будет), и высидела с ним несколько старых фильмов в архиве «Дома Истмана», среди них – «Приговоренный к смерти бежал» Брессона и слезовыжималка Казана 1945 года «Растет в Бруклине дерево», которая заставила их обоих пролить требуемые океаны шумных бессмысленных слез. Ненси была сообразительной и компанейской, прилежно читала книги, была талантливой журналисткой, которая пришла в «Таймс-Юнион» в составе еще одной новой волны детишек Макмануса, темноглазая брюнетка с короткой стрижкой и крупным, круглым лицом (личико Маленькой Лулу, как называла его Ненси), слегка, быть может, тяжеловата, но довольно сексапильна, чтобы Фергусона тянуло к ее телу всякий раз, когда они разлучались дольше чем на неделю или десять дней. Ненси не была виновата в том, что он не мог ее любить, но и Фергусон не был виновен в том, что Ненси искала себе мужа, а его не интересовали поиски жены. В середине декабря, когда отправился во Флориду кратко навестить родителей на выходных, он понял, что они с Ненси ни к чему не придут, но продолжал с нею видеться еще четыре месяца после своего возвращения, бултыхаясь в этих отношениях, как и прежде, покуда Ненси не нашла себе нового мужчину, который хотел на ней жениться, что было хорошо, решил Фергусон, поскольку все те месяцы, что он был неспособен полюбить Ненси Спероне, его не покидало все более ясное ощущение, что после одного полного года и большей части следующего, когда на глаза ему не попадалась Шнейдерман, он все равно еще не оправился от утраты Эми. Он по-прежнему носил траур по ее отсутствию – как будто держался после развода, а то и, быть может, кончины, и ничего с этим нельзя было поделать, только продолжать держаться, пока не перестанет чувствовать этого совсем.
Почти год миновал с тех пор, как он был в последний раз вместе со своими родителями, и теперь, когда они полностью устроились в чужом мире южной Флориды, превратились в существ солнца, загорелых и на вид здоровых бывших северян, живущих и работающих в Земле Без Снега, сторонников долгих прогулок по покрытым песком участкам земли (мать) и тенниса на свежем воздухе каждое утро с января по декабрь (отец) – и да, Фергусон рад был снова их увидеть, но оба они изменились за тот промежуток времени между его визитами, и перемены эти стали первым, что он заметил, когда ранним вечером в пятницу они встретили его в аэропорту. Не столько его мать, быть может, – та по-прежнему металась со своей фотографической работой в «Геральде», и хлебом ее не корми дай поговорить с сыном о газетных делах, но последние шесть месяцев она пыталась бросить курить и набрала вес, фунтов десять или двенадцать, отчего стала выглядеть как-то иначе, и старше, и моложе одновременно, если такое вообще возможно, а вот отец, приближавшийся к пятидесяти шести и все такой же крепкий благодаря тому, что каждый день играл в теннис, и тем не менее он поразил Фергусона: как-то слегка ссохся, волосы поседели и поредели, а еще он чуть прихрамывал, если требовалось пройти пешком больше пятидесяти или сотни ярдов (потянутая мышца – или же постоянно болевшие ноги), уже не тот онемевший и безмолвный доктор Манетт, что трудился за своим верстаком, а служащий в отделе частных рекламных объявлений «Геральда», работа, которая, как он сам утверждал, ему нравилась, и он ее даже вроде как любил, но она его превратила в непритязательного Боба Крэтчита, и Фергусон не мог не думать о том, до чего долгим, медленным было падение от «Домашнего мира 3 братьев» до вот такого.
Лучшим днем его визита с пятницы по воскресенье был последний, когда они отправились на обильный, неспешный поздний завтрак в «Вулфис» на Коллинз-авеню, добрые запахи свежих луковых булочек и копченой рыбы заполняли зал, пока они втроем ели лососину с яичницей в память о бабушке Фергусона, о которой продолжительно разговаривали, а также о деде Фергусона и ныне исчезнувшей Диди Бриант, но главным образом его мать задавала вопросы о Рочестере и «Таймс-Юнион», желала знать все про все, и Фергусон рассказал им почти все, что мог, не упомянув, однако, о своей связи с Ненси Спероне, поскольку это, скорее всего, пришлось бы не по нраву его отцу – сама мысль, что его мальчик расхаживает с итальянской католичкой, несомненно бы его расстроила, что привело бы к каким-нибудь озлобленным замечаниям о нас-против-них, о шварце и шиксах (слова, которые Фергусон ненавидел, самые уродские во всем лексиконе идиша), и потому он вымарал Ненси из разговора и вместо нее говорил о Макманусе и Дунлапе, о том, как Бобби Джордж выбил свою первую круговую пробежку в большой лиге в Бостоне минувшим июлем, и теперь всего через четыре месяца станет отцом, говорил о кое-каких статьях, которые написал, и о дешевой, запущенной квартире, в которой живет, что подвело его мать к вопросу, какой задают своим детям все матери, будь те дети мелкими зассыхами или двадцатидвухлетними выпускниками колледжа:
