Вторая причина: По большей части гармоничная встреча умов и тел, когда они оставались наедине, но стоило им только выйти в мир и смешаться с другими людьми, жизнь становилась заковыристой. Помимо четырех девушек, с которыми она делила квартиру, у Селии было немного близких подруг, быть может – почти совсем никаких близких друзей, а потому основой их нечастной светской жизни служило вплывание в мир Фергусона и выплывание из него, а для Селии то был мир преимущественно чужой, мир, который она пыталась понять, но не могла. У нее не бывало сложностей со старшим поколением, и мать и отчим Фергусона относились к ней тепло, она это чувствовала, ей понравилось на тех двух ужинах, куда их позвали тетя Мильдред и дядя Дон, а вот от Ноя и Говарда она топорщилась: от Ноя потому, что она считала невыносимыми его саркастические, непрекращающиеся шуточки, а от Говарда – потому что ее ранило его учтивое к ней безразличие. Она довольно неплохо сошлась с Эми и женой Джима Ненси, но вечно расширяющийся круг поэтов и художников, друзей Фергусона, ей наскучивал и отвращал ее в равной мере, и Фергусона печалило видеть, до чего несчастной выглядела она всякий раз, когда им выпадало провести вечер с Билли и Джоанной, которые ему были уже близки, как кровные родственники, печаль эта обращалась и в муки совести, и в раздражение, когда он наблюдал, как она терпеливо высиживает очередной долгий, извилистый разговор о поэтах и писателях с Роном, Льюисом или Анн, а еще меньше постигала она, с чего это ее благородный Арчи, глубокий мыслитель, получает такое удовольствие, ходя смотреть дрянное кино с Джоан Крофорд вместе с Бо Джейнардом и его дружком Джеком Эллерби, этими щуплыми мальчиками не от мира сего, которые иногда целовались во тьме балкона и никогда не переставали хихикать, они все вообще слишком много смеются, сказала она, ни один человек в этой публике никогда не относится ни к чему всерьез, они неряхи, обалдуи, не-пришей-кобыле-хвост заморыши безо всякой цели в жизни, кроме как рыскать по закраинам жизни и творить искусство, на которое никому не хочется смотреть и которое никто не желает покупать, и да, признавал Фергусон, быть может, это правда, так оно и есть, но они – его мальчишки и девчонки, его доблестные, неозлобленные собратья-изгои, и поскольку никто из них толком не вписывается в этот мир, взрыв хохота время от времени лишь показывает, что в сложившихся обстоятельствах они стараются как могут.
Возражение: К началу нового года (1968-го) Фергусон осознал, что он больше не может подвергать Селию общению со своими постыдными товарищами, кое-кто из них – неприкрытые гомосексуалисты, кое-кто – наркоманы и пьяницы, некоторые – эмоционально нестабильные калеки под психиатрическим наблюдением, и даже если некоторые – удовлетворенно женатые друг на дружке родители маленьких детей, как ни старался бы он ввести ее в это маленькое общество треснутых по башке мономанов, она всегда будет этому противиться, и чем и дальше наказывать ее за грех желания сопровождать его, когда он ищет общества других, он лучше освободит ее от обязательства быть с кем-то другим, когда этот кто-то ей не по нраву. Он знал, что это шаг не в ту сторону, что, если отрезать ее от этой части своей жизни, меж ними разверзнется постоянный провал, но он не желал рисковать тем, чтобы потерять Селию, а как еще ее удержать, если не освободить от таких вот несчастных вечеров с его друзьями?
В следующий раз, когда она осталась у него ночевать, он уцепился за ее слова, а потом изо всех сил деликатно развил тему. Они лежали в постели, курили один «Камел» на двоих после богато удовлетворительного часа под простынями и пуховым одеялом и на них, говорили о чем-то неважном, а может, и не разговаривали совсем (этого он не помнил), возможно, просто смотрели друг на дружку, как они склонны были делать в такие мгновения, каждый наполнен другим и все же длит этот миг, гладя обнаженную кожу другого, туда и сюда, никаких слов, кроме того, что Фергусон рассказывает ей, до чего она прекрасна – если он и впрямь столько говорил, – но он помнил, что глаза Селии были закрыты, и она мурлыкала что-то себе под нос, тихий и мягкий немелодичный звук, напоминавший урчание, томная, длинноногая и длиннорукая женщина-пантера Селия нежилась на боку и шептала ему хрипло: Обожаю, когда мы так, Арчи. Мы вдвоем, вместе на нашем острове, а снаружи плещутся волны города.
Я тоже, сказал Фергусон. Потому я и предлагаю мораторий, запрет на любые контакты с внешним миром.
Ты хочешь сказать, что нам следует запереться в этой комнате и никогда не выходить наружу?
Нет, выходить можно. Но лишь вдвоем. А больше не бегать с другими людьми.
Меня устраивает. Какое мне дело до других людей?
Есть только одна неувязка. (Пауза, чтобы пыхнуть сигаретой и обдумать то, как это сказать так, чтобы ее не расстроить.) Нам придется начать видеться немного реже.
Это еще почему?
Потому что те люди, до кого тебе нет дела, – не те, до кого дела нет мне.
И о каких это людях мы говорим?
О тех, кого я тебе навязываю. Билли Блеск, Говард Мелк, Ной Маркс, Бо Джейнард – вся эта банда неприемлемых.
Я не против них, Арчи.
Может, и нет, но ты и не за них, и я не понимаю, чего ради тебе с ними и дальше мириться.
Ты это говоришь для меня или для себя?
Для нас обоих. Меня просто убивает видеть, как ты впадаешь в эти свои уныния.
Я знаю, ты пытаешься быть милым, но считаешь меня мудлом, правда? Зажатой, буржуазной тупицей.
Именно. Девушка со сплошными пятерками и приглашением вернуться в Вудс-Хол на лето непременно должна быть мудлом и тупицей.
Но они же твои друзья. Я не хочу тебя подводить.
Они мои друзья, но нигде не сказано, что они должны быть и твоими друзьями.
Как-то грустно это, нет?
Да не очень. Это просто новый расклад, вот и все.
Я говорю про реже, о том, что нам придется меньше видеться друг с дружкой.
Если качество этого «меньше» – больше, чем то «больше», что у нас с тобой сейчас, тогда это «меньше» будет компенсировать те унылые часы, что я потратил, наблюдая, как ты страдаешь с теми людьми, и «меньше» в итоге побьет «больше», «меньше» фактически и будет «больше».
Они привыкли к новому ритму: только выходные, два конца дня, вечера и ночи в выходные, либо пятница и суббота, либо пятница и воскресенье, либо суббота и воскресенье, кроме тех редких пятниц, суббот или воскресений, когда Фергусон звонил, чтобы отменить свидание в последнюю минуту, что оставляло ему свободу взаимодействовать с одним или более неприемлемых – тем вечером на выходных, который он не делил с Селией, не говоря уже о будних вечерах, если его не заваливало домашней работой для вуза, примерно один вечер из четырех, когда он ужинал с Билли и Джоанной у них дома дальше по улице и они беседовали о писателях, политике, фильмах, художниках и спорте, а сами по очереди держали на руках годовалую Молли и играли с ней, старший брат Билли Блеск, кто верил в Фергусона прежде всех прочих и был его единственным другом-прозаиком в садке поэтов, где он нынче плавал, лишь ему одному удавалось догонять доводы Фергусона о том, почему Фланнери О’Коннор и Грейс Пейли – стилисты более дерзкие и изобретательные, нежели Беллоу, Апдайк или любой другой американец, за исключением разве что Бальдвина, и вот таким вот манером Фергусону удалось не потерять связи с Блесками, Ноем, Говардом, троицей «Суматохи» или с любым из других необходимых, кто держал его в этом мире на якоре. Да, было как-то грустно, как выразилась Селия, но через месяц, а затем и через другой месяц нового расклада он почувствовал, что им это начинает удаваться лучше, дыхание уже стало не таким прерывистым, поскольку уже не нужно было мириться со множеством отвлечений и раздражений, и все же Фергусон понимал, что впереди им предстоит еще очень много труда, что мелкая закавыка, которую он разрешил, – пустяк по сравнению с большим преткновением: он слишком много себя от нее прячет, и если он не найдет сил открыться Селии и рассказать ей все, что ей нужно рассказать о себе, то рано или поздно уничтожит их будущее и в итоге окажется у разбитого корыта.
