– Или преднамеренно разобью свой корабль на обратном пути. Почему бы и нет? Ради чего мне жить? А если в результате вас будут судить, так это же только к лучшему. Да, я решил. Я умру.
– Мы удержим его здесь, – сказал доктор Крауссу.
– Мы не можем, – сказал Краусс.
– Отпустите его, – сказал доктор.
– Какая глупость, – сказал Краусс.
– Убейте его!
– Еще большая глупость, – вырвалось у Краусса. – О, это просто ужас!
– Где тут у вас самое высокое здание в городе? – поинтересовался Кроссли.
– Дойдете до следующего угла… – начал было доктор и прикусил язык. – Нет. Стойте. Надо его остановить!
– Прочь с дороги, – приказал Кроссли. – Я иду.
– Но это же нелепость, – возопил Краусс. – Доктор, мы должны что-то придумать!
На улицах рыдали женщины, сжимая дрожащими руками пучки выпавших волос. Там, где женщины собирались поплакать, образовались лужицы. Смотрите, смотрите, мои прекрасные волосы выпали! Твои волосы, ты, сожительница мясника? Подумаешь! Вот мои волосы выпали, это да! Мои! Твои были, как пеньковая веревка, лошадиный хвост! А мои, ах! Мои! Как пшеница, полегшая от бури!
Кроссли вел доктора и Краусса по широкой улице.
– Что происходит? – наивно спрашивал он.
– Чудовище, вам лучше знать, что происходит, – яростно прошипел доктор. – Моя жена, моя красавица Тиккель! Ее пепельные волосы погибнут!
– Еще раз посмеете нагрубить мне, – пригрозил Кроссли, – и я брошусь под первый же автобус.
– Нет, ни в коем случае! – закричал Краусс, вцепившись ему в руку. Доктору: – Глупец, неужели ваша жена важнее повешения?
– Моя жена ничем не хуже вашей, – огрызнулся доктор. – Катрина и ее шампунь с экстрактом хны!
Кроссли привел всех в здание и поднялся со всеми на лифте. Они прошагали по террасе на тринадцатом этаже.
– Это бунт, – стенал доктор, глядя на улицу внизу. – Женщины штурмуют салоны красоты, требуя помощи. Неужели Тиккель тоже бушует вместе с ними?
Огромные толпы горожанок держались за свои головы, словно те могли скатиться с плеч и шмякнуться о мостовую. Они спорили, звонили мужьям в высших эшелонах власти, посылали телеграммы Вождю, поколотили и надавали пинков какому-то лысому мужчине, который посмеялся над их горем.
– Извините, Краусс, – сказал Кроссли. – Вот. – Он щелкнул пальцами по созвездию перхоти на лацкане Краусса.
– Мои волосы! – воскликнул сраженный догадкой Краусс. – Мои прекрасные волосы!
– Вы подпишете условия мира или мне спрыгнуть с этого здания и оставить вас и вашу разгневанную жену лысыми?
– Мою жену, – всхлипнул Краусс. – Лысой! Ах, боже!
– Выдайте всех секретных исполнителей вашего заговора, признайте свою вину, и нападение будет приостановлено. Ваши волосы останутся в сохранности, – сказал Кроссли. – И излечите мою смертельную болезнь.
– Этого мы сделать не можем, – сказал Краусс, – я имею в виду болезнь. Но условия мира… Ах, моя лысеющая жена! Я вынужденно принимаю условия. Значит, мир!
– Отлично, – сказал Кроссли. – Но еще одно условие. – Он сграбастал доктора и поволок на самый край, как бы намереваясь столкнуть его вниз.
– Стойте! – Доктор лихорадочно извивался. – Я солгал! Мы ничего с вами не сделали. Это была психологическая уловка. За десять лет вы переволновались бы до смерти!
Кроссли так изумился, что разжал руки.
Он и Краусс смотрели вниз на уменьшающегося в размерах доктора.
– Я совсем не хотел его сбрасывать, – признался Кроссли.
– Шлеп, – пробормотал Краусс спустя миг, глядя вниз.
Кроссли гнал свой реактивный корабль домой.
– Эдит, все кончено! Через час музыка выключится!
– Любимый! – радировала она. – Как ты этого добился?
– Запросто! Они думали, что достаточно раздражать людей. В этом и был их просчет. Они не задели нашу психологию до самых глубин. Их раздражитель действовал поверхностно, выводя людей из себя…
– И вызывая сонливость.
– А мы нанесли удар по их самолюбию, а это уже кое-что иное. Можно выдержать радиоприемники, конфетти, жвачку и комаров, но им не вынести облысения или пожелтения. Такое немыслимо!
Эдит побежала встречать его, как только он совершил посадку. Радио все еще болталось в саду, парило и распевало.
– Сколько ты насчитала? – воскликнул он.
Она поцеловала его.
Она сделала шаг назад, быстро складывая в уме, взглянула на дрейфующее радио и машинально сказала:
– Две тысячи триста десять!
«Thrilling Wonder Stories»,
декабрь 1947
Ракетное лето
В то холодное серое утро любопытствующая толпа гудела в преддверии намеченного Рождения. Они прикатили в сияющих алых «скарабеях» и желтых пластиковых «жуках», позевывая и распевая песни. Рождение для них было великим событием.
Он одиноко стоял в окне высокой башни собственного делового центра, наблюдая за ними с печальной досадой в серых глазах. Его звали Уильям Стэнли. Он был президентом компании, владевшей и этим зданием, и рабочими ангарами на бетонной площадке, и летным полем, которое уходило на две мили в джерсийскую мглу. Уильям Стэнли думал о Рождении.
О Рождении чего? Крупная, изящно слепленная голова Стэнли отяжелела и постарела. Наука скальпелем режущего пламени вскроет черепа инженеров, химиков и механиков, сделав гигантское кесарево сечение, и на свет появится Ракета!
– Да, сэр! Да, сэр! – слышал он приглушенные расстоянием, крикливые возгласы уличных торговцев и лотошников. – Купите игрушечную ракету! Купите ракетные игры! Картинки ракет! Ракетное мыло! Купите ракету-грызунок для карапуза! Ракета, ракета, ракета! Эй!
Плотно сжав тонкие губы, он захлопнул распахнутую гласситовую раму. Каждое божье утро Америка отправляла своих паломников в это священное место. Сквозь прозрачное заграждение они пристально разглядывали Ракетный корабль, как запертого в клетку зверя.
Он заметил игрушечную ракету, выроненную девочкой и тут же подмятую и раздавленную толпой.
– Мистер Стэнли?
– А? Да, капитан Гринвальд. Извините, совсем забыл о вашем присутствии. – Стэнли размеренным шагом задумчиво направился к своему чистому столу. – Капитан, – вздохнул он устало, – вы видите перед собой самого разнесчастного человека на земле. – Он посмотрел на Гринвальда, сидящего напротив. – Ракета передана чрезмерно щедрой наукой в дар цивилизации впавших в детство взрослых, которые развлекаются динамитом с тех пор, как его изобрел Нобель. Они…
Его прервали. Кабинетная дверь распахнулась настежь. В комнату ворвался высоченный, испачканный машинным маслом, чумазый, пышущий жаром работяга с заскорузлой загоревшей кожей. В его черных сверлящих глазах пылал ракетный огонь. Не доходя до стола, он остановился и, тяжело дыша, оперся на стол.
