– Отец, я летал. Видишь. Облака на севере. Я пожил в них немного. Вокруг меня по воздуху летали тысячи кораблей, затмевающих собою луну. Я заблудился, но он указывал мне путь сквозь ночь.
– Он?
– Он, чьи стопы впитывают землю, а голова дружит с небесами. И ты не видишь его, отец, ибо он сокрыт от взоров. – Ахмед дотронулся до своего лба. – Тебе виден мельчайший отпечаток огромного большого пальца?
Отец Ахмеда всмотрелся в лицо сына и увидел на нем небо, и ночь, и дальние странствия.
– Хвала Аллаху, – сказал он.
– О, отец, – сказал Ахмед, – если однажды ночью мне снова будет суждено отстать от каравана, можно, я приземлюсь на мраморный пол?
– Мраморный? – Отец смежил веки и задумался. – На севере, где живут ученые мужи и преподаватели профессорствуют, а профессора преподают? Что преподают?
– Воздух, отец, ветра и, быть может, звезды.
Отец пристально взглянул в лицо сына.
– Быть посему.
И, в окружении спящих верблюдов, Ахмеда уложили почивать в шатре, и в предрассветный час он заговорил во сне.
– Гонн?
– Да? – послышался шепот.
– Ты еще со мной?
– Всегда и навсегда, мальчик мой. Пока моя тень маячит меж твоих ушей. Разрисуй картинами свое воображение, чтобы никогда не знать одиночества. Молви слово – и я появлюсь. Прошепчи – и я тут как тут. Позови – и я стану спутником света. Смотри!
И действительно, у себя в голове Ахмед узрел в небесах круговерть машин из сусального золота, и серебряной фольги, и лунных шелков.
– О, Гонн, – прошептал мальчик.
– Не произноси моего имени. Теперь меня зовут иначе! – Еле слышно: – Ахмед. Вот как меня зовут.
– Ахмед?!
Молчание. Предрассветный ветер.
Сон. И во сне Ахмед увидел себя, повзрослевшего, в большом аппарате с пропеллерами, что отчаянно взметали горячий песок, и вот он взглянул вниз и увидел на песке:
Чеканного золота лицо с очами бога и улыбкой возрожденного дитяти.
Медальон был высвобожден из песка и помещен вместо эмблемы на его аппарат, и Ахмед улетел в будущее.
Как только песок, лишенный своего сокровища, остыл, будущее наступило.
Паломничество
Пол неслышно ступал по коротко стриженной зеленой лужайке, вдыхая на ходу ее запах. Он хотел запомнить каждую мелочь. Все должно было сохраниться в памяти. Позднее, когда он окажется в своей комнате или снова отправится на запад, скажем, в Денвер, Солт-Лейк-Сити или Сан-Франциско, он прищурится, вспоминая, и скажет, попыхивая прикуренной сигаретой:
– Это было так, – или, – это было иначе. Температура умеренная, легкий ветерок. Я был одет в твидовый костюм. В полдень я въехал в кладбищенские ворота. В небе ни единого облачка. Превосходный весенний денек. Птиц на деревьях больше, чем листьев. Ранняя весна. Все сверкало на солнышке. Моя тень мешалась у меня под ногами, пока я шел по гравиевой дорожке. Гравий похрустывал под ногами.
Пол остановился на вершине небольшой возвышенности. Сторож указал ему направление. Здесь направо, налево, потом снова направо, за мраморной пирамидой. Нужно было найти розовый камень.
Он зашагал дальше. Оглянулся на свою машину, отсвечивающую глянцем на весеннем солнцепеке. Он мог бы и въехать. Сторож позвал его жестом внутрь, но он вытащил ключ зажигания и вылез из машины. Ему хотелось увидеть все без остатка. Как знать, когда он еще снова поедет этой дорогой. Как только попадаешь в Калифорнию, оттуда нет возврата. Понадобилось четырнадцать лет, чтобы хоть раз отправиться на восток. Возможно, он никогда сюда не вернется, и ему хотелось пристально ко всему приглядеться, чтобы потом вызвать в памяти, когда он окажется дома.
Кто-то косил траву на просторных зеленых лужайках. Его вела вперед выкошенная тропинка. Издалека доносилось тарахтенье газонокосилки, преодолевающей подъем на небольшой холм. Минут через десять она могла вернуться этим же путем. Но к этому времени его здесь уже не будет.
Пол остановился у розового надгробия. Он безмолвно посмотрел вниз и прочитал надпись.
ДЖОНАТАН С. МЕЛЛИН
1920–1933
Камень выглядел безупречно новым, словно на него не упала ни одна дождинка. Трава над могилой была сочной и влажной. В ржавую жестяную вазу кто-то поставил цветы прошлой осенью. Теперь они сморщились и пожухли.
Он подумал о Джонатане. «Если бы ты выжил, тебе было бы столько, сколько мне, – подумал он. – Двадцать семь».
Он вспомнил, как они неслись вниз по гудящему летнему оврагу. Джонатан, горделивый, русоволосый, подтягивался на ветках каштанов, карабкался на виноградную лозу, нырял в ручей. Они боролись; более сильный Джонатан неизменно укладывал Пола на обе лопатки. А как одноклассницы постреливали глазками, когда Джонатан проходил мимо. А как Джонатан умел бегать! Словно братья наши меньшие: невесомыми пятками вскидывая вслед за собой ошметки грязи и по-кроличьи мягко опускаясь на землю. А как Джонатан смотрел своими лучистыми серыми глазами, опускал веки и откидывал голову, чтобы стряхнуть пепельные волосы, застилавшие ему глаза. Джонатан никогда не пользовался расческой, а всегда отбрасывал назад пряди волос.
Но все это осталось в прошлом. Пол уехал с родителями на запад. Через год Джонатан умер. Пол не приехал на похороны. Не вернулся. До этого самого дня.
Пол простоял так, не шелохнувшись, наверное, минуты три, глядя на камень. Он присел и прикоснулся к каждой букве, глубоко врезанной в блестящий камень. Он провел пальцами по датам: «1920–1933». Он тихо втянул в ноздри запах травы и обратил внимание на ее густоту. Проследил за пролетающей бабочкой. Заметил, как ветер ласково треплет отвороты его брюк. На голом дубе щебетали птицы. В голубой дали над горизонтом он увидел белое облако. Он ощутил прикосновение брючного сукна к ногам и шляпы – к голове и почувствовал, как пиджак пузырится на плечах. Прогулка заставила его вспотеть.
Затем, не говоря ни слова, он повернулся и зашагал прочь по зеленому холму и по гравиевой дорожке, бесшумно, уверенно и молча.
Когда он дошел до ворот и собирался было сесть в лимузин, сторож спросил:
– Ну как, нашли?
– Да, – ответил Пол.
– Я смотрю, вы из Калифорнии.
– Да.
– Проделали немалый путь. Родственник?
– Кузен. Не такой уж и долгий путь. Я проездом из Нью-Йорка в Чикаго. Крюк всего каких-то семьдесят пять миль…
– Все равно, – сказал сторож. – Немногие так поступают. Семьдесят пять миль – это семьдесят пять миль.
– Я не мог не прийти, – тихо сказал Пол.
– Должно быть, вы ужасно его любили.
