— «От имени Римской магистратуры, которая, рассмотрев прошение святой римской инквизиции по делу еретика Йосефа-бен-Ицхака, подданного короля Кастилии и Леона, уроженца города Толедо 1192 года от Рождества Христова, осужденного в ереси за связь с дьяволом, городской суд Рима постановил: признать обвиняемого виновным и приговорить к аутодафе. Учитывая отягчающие обстоятельства, повлекшие за собой смерть 56 иудеев еврейской общины Толедо, четверых монахов, а также откровенное и осознанное нежелание еретика раскаяться и отречься от своих пагубных убеждений, считаем необходимым незамедлительно привести окончательный приговор в исполнение 13 ноября 1226 года от Рождества Христова».
Закончив с чтением, он поднял благоговейный взгляд на Папу и, театрально воздев руки, уже от себя добавил:
— И да простит Господь сего заблудшего овна, запутавшегося рогами в терновом кустарнике собственной ереси!
«Надо же, идиот какой», — подумал Клаудиус и тут же дал отмашку палачу, удивляясь про себя, как можно было взять на работу в магистратуру такого подхалима с ярко выраженной способностью вызывать к себе отвращение.
«Содомский грех, а иначе как объяснить его скрытое помешательство?» — в свою очередь подумал понтифик, глядя на Тибелетти. Он вспомнил, что похожие странности, но в более завуалированной форме, замечал у городского капитана. Его поведение всегда казалось Папе Гонорию слишком эксцентричным и легкомысленным для человека, занимающего столь ответственный пост.
«Ну да, так оно и есть. Голубка своего прислал вместо себя. Или совсем разленился, или совсем обнаглел. Надо его пригласить на днях на аудиенцию, тогда и узнаю. И если это окажется правдой, он сам все отдаст, лишь бы остаться на своем месте и не быть обвиненным в содомии».
Одним лишь взглядом и легким кивком головы Папа дал понять Люпусу, чтобы тот сегодня же приставил людей следить за этим «клоуном».
Монахи дружно затянули молебен о спасении грешной души. Тибелетти нарочито медленно сворачивал свиток. Он явно хотел выиграть несколько лишних секунд, чтобы покрасоваться перед Папой и кардиналами в своем новом бархатном костюме, сшитом у лучшего портного Рима. Он еще не сошел с эшафота, а палач уже начал обходить вокруг кострища, поджигая солому и при этом никак не реагируя на его возмущенные писклявые возгласы. Повидавшие на своем веку не одну сотню казней, рослые монахи-инквизиторы, стоявшие в первых рядах, едва сдерживались от того, чтобы не грохнуть от смеха при виде раскудахтавшегося как курица чиновника. Повинуясь команде Люпуса, они опустили головы, пряча улыбки. Взяв Тибелетти под руки, они помогли ему сойти вниз.
— Это возмутительно, какая неслыханная наглость! Мужлан неотесанный. Иудей противный. Ты ведь получаешь жалованье у нас, в магистратуре, и будешь сегодня же наказан плетьми. Это он нам мстит за своего соплеменника таким образом. А я ведь предупреждал не один раз капитана, что нельзя нанимать заплечных дел мастеров из этих противных евреев. От них даже запах исходит мерзкий, какой-то мускусный, не такой, как от нас, благословенных чад Христовых, — причитал Тибелетти, пытаясь найти поддержку у представителей светской власти. Но те деликатно отворачивали головы в стороны, осознавая, что капитан допустил сегодня серьезную ошибку, «засветив» перед Папой своего дружка.
Палач лишь рассмеялся в ответ, так как знал, что ему нечего терять, и никакого другого желающего на его место магистратура не найдет. Лео мог при желании и огрызнуться, не опасаясь за последствия, так как его работа предоставляла ему иммунитет от злопыхателей, но, зная, что Папа и высшее духовенство за ним наблюдают, решил промолчать. Он затушил горящий смоляной факел в ведре с водой. Подойдя к заранее приготовленной чаше, палач омыл в ней руки семь раз, приговаривая после каждого омовения:
«Не я жгу, костер жжет, нет крови Йосефа на моих руках».
Языки огня перекинулись с соломы на хворост и, быстро разбежавшись во все стороны, набросились на дрова. Через минуту поленья затрещали, и пламя взметнулось высоко вверх, скрыв раввина внутри костра от пристальных взглядов монахов и ротозеев из магистратуры. И только иерархам хорошо было видно с балкона, как еретик с невиданным доселе спокойствием молча наблюдал за языками пламени, которые все ближе подбирались к нему. Он не взывал о помиловании ни к инквизиторам, ни к Богу и даже не осыпал проклятиями Папу и епископов, отправивших его на смерть, как это делали другие смертники до него, а просто отрешенно смотрел на окружавшую его стену огня, приготовившись с достоинством принять смерть.
— Мужайся и будь готов встретить Ветхого Днями! Обрати взор своего сердца к Его тайному Имени! — выкрикнул Абулафия, не обращая внимания на высокомерные взгляды кардиналов.
Находясь ближе всех к осужденному, Люпус пристально всматривался в его глаза, надеясь увидеть в них мольбу о пощаде.
Но нет, молодой раввин был абсолютно спокоен, и на его просветленном лице даже появилась улыбка, словно он увидел перед собой нечто совершенное и прекрасное.
— Влеки меня, ангел, за тобой устремлюсь, зовет меня Царь в покои Свои! — выкрикнул Йосеф, выбросив отравленную иглу из рук.
Поленья разгорелись, и бушующее пламя превратилось в сплошную стену огня, совершенно скрыв раввина от духовенства и монахов. Последние отошли подальше, чувствуя, как жар костра опаливает их ресницы и брови. Они прислушивались, пытаясь уловить крики или стоны осужденного, но вместо них сквозь ревущий гул огня и треск обгорающих сучьев до их слуха донеслись громкие восторженные голоса. Ангельская песнь лилась все громче и громче, и через несколько секунд вовсе заглушила рев костра, приведя монахов, Папу и кардиналов в полное замешательство. Парализованные страхом, они стояли, как вкопанные, бросая друг на друга недоуменные взгляды.
Пламя начало постепенно опадать, открывая загоревшийся столб, на котором не было никаких останков человеческого тела, и лишь разорванные цепи напоминали о том, что всего десять минут тому назад к нему был привязан молодой раввин. Кардиналы перекрестились, и в этот момент сверкнула ослепительная вспышка. Лиловая молния, безжалостно разорвав небосвод, со страшным грохотом и треском ударила в центр кострища, разметав раскаленные головни по всему двору. Небо моментально почернело, и как из ведра сразу же хлынул ливень. Духовенство поспешило укрыться внутри здания, а монахи, непрерывно крестясь и испуганно выкрикивая что-то невразумительное, бросились врассыпную. Придерживая на бегу полы ряс, они разбрызгивали сандалиями дождевую воду и грязь во все стороны.
И только Абулафия возносил благодарственную молитву Господу за чудесное избавление своего ученика. Ферроли хотел было позвать его внутрь, но передумал, испугавшись гнева понтифика, который и так в последнее время заметно изменил к нему свое отношение далеко не в лучшую сторону.
— Это гнев Божий, мы сожгли праведника, — шептались между собой монахи-тамплиеры, изумленно взирая на столб, который шипел, когда из него еще вырывались огни пламени.
Во внутреннем дворе монастыря кроме них и главного инквизитора никого не осталось. Не обращая внимания на проливной дождь, Клаудиус упал на колени у еще дымящегося кострища и, устремив взгляд на небо, шептал дрожащими от волнения губами:
