На следующее утро, едва открыв глаза, я вновь почувствовала, как острые когти голода терзают мой бедный желудок. Голод вернулся. Я проснулась поздно, проспала завтрак, поэтому выпила сразу два баптистских коктейля, но они не насытили голодного зверя внутри меня. Когда зверь был голоден, он грыз меня изнутри. Нас в доме было двое: я и голодный зверь. Я застряла с ним, это сводило меня с ума. Я не могла этого вынести, поэтому съела обед из розового лоточка, хотя был только час дня. Потом еще один обед, затем выпила коктейль. Не выдержав, я разогрела себе баптистскую пиццу – тонюсенькую лепешку, покрытую стружкой как будто пластикового сыра. Кухонный стол был завален пустыми розовыми лоточками, бутылками и обрывками клейкой серебристой пленки, которые прилипли к столешнице. Я собрала все улики и вынесла на улицу, сбросив в общий мусорный бак, чтобы никто не узнал. Возвращаясь в дом, я заметила женщину с фотоаппаратом, объектив направлен на меня. Щелк-щелк. Она все видела. Она знала.
Я не чувствовала себя ни сытой, ни счастливой после такого незапланированного пира. Кокосовые макаруны приоткрыли мне дверцу в мир настоящей еды, и я хотела большего. Я позвонила Николетте. «Я думала, ты умерла», – прощебетала подружка мне в трубку. Знаю, это была просто шутка. Но то же самое люди говорили и о Юлайле Баптист.
«Я не умерла, просто оградила себя от мира еды». Но я была готова сорвать все ограждения. Мы с Николеттой отправились в торговый центр. Ее мать отвезла нас на своем золотом «Мерседесе» с наклейкой «Ни один десерт не сравнится со сладким вкусом того, что ты – худышка!» на бампере. Николетта могла есть все, что только захочет, в любых количествах – она совсем не набирала вес; «Мать ненавидит меня за это», – говаривала она. В торговом центре мы полакомились хот-догами с чили и чипсами начос с соусом из перчиков халапеньо, запив все это сладкой вишневой содовой. Затем заказали еще по мягкому большому крендельку. Потом огромный торт «Муравейник», посыпанный белоснежной сахарной пудрой. Мы съели все. Конечно, время от времени мы заглядывали в магазины: послушать свежие компакт-диски, посмотреть на новую коллекцию обуви, но в торговом центре мы были ради еды. Перед уходом я купила домой полдюжины пончиков из «Уинчеллс Донатс», в белой глазури с радужной посыпкой.
Прикончив гору пончиков в два часа ночи, я: готова умереть от счастья
На следующей встрече с Глэдис я, сгорая от стыда и чувства вины, призналась во всем. Она гладила меня по руке и призывала найти в себе силы противостоять искушению.
– Баптистка не боится признаться в том, что совершила ошибку, – урчала она, – но баптистка никогда не теряет веры в себя.
Пока она говорила, это казалось почти возможным. Она дала мне брошюру с Юлайлой на обложке под названием «Я не хочу быть худой – я просто выбираю здоровье!»
[12]. Внутри были главки о высоком кровяном давлении, диабете и сердечных заболеваниях. Глэдис сказала, что если я брошу следовать «Программе баптисток» сейчас, окажусь в зоне риска всех этих заболеваний. «Хочешь умереть, так и не дожив до сорока лет, сахарок?» Она рассказала мне о своей сестре, которая была такого же веса, как и я, и бесплодна.
Я не смогла сдержать слез, когда Глэдис взвесила меня: я снова набрала почти половину сброшенного веса. Все выстраданные голодные ночи, все мои усилия были тщетны; новая жизнь, которую я представляла себе каждый день, ускользала от меня, потому что я была ненасытной свиньей. Я твердо решила исправиться и вновь стать хорошей баптисткой. Но сбросить вес по тому графику, который мне высчитали изначально, было уже невозможно. Однако Глэдис утешила меня, заверив, что со всеми баптистками такое случается, так было и с ней
[13].
Баптистский образ жизни вновь поглотил меня. Я смирилась с постоянной головной болью и тошнотой, пряталась в спальне, избегала друзей и близких, полушепотом, как мантру, повторяла без устали: «Розовые контейнеры, розовые контейнеры», постоянно напоминая самой себе, что я должна есть только еду в розоватых контейнерах и больше ничего. Только так я смогу похудеть и спасти себя от преждевременной кончины.
Каждую неделю, покидая клинику с новыми пакетами розовых контейнеров и коктейлей, я заклинала себя, что буду «хорошей баптисткой». Но все это не имело значения. Мне не суждено было долго ею оставаться.
Как-то раз я, едва переступив порог клиники, четко расслышала громкие рыдания. Плакали женщины. Обезумевшая от горя Глэдис сквозь безудержные завывания сообщила мне, что Юлайла Баптист и ее муж погибли в автокатастрофе в Атланте.
– Был сильный ливень. Настоящий потоп, – выдавила из себя Глэдис. – Они не справились с управлением машины. Юлайла покинула нас.
Я сморгнула и невольно уставилась на плакат Юлайлы и ее джинсов-великанов.
– Покинула? – ошарашенно переспросила я, рухнув в ближайшее кресло. – В смысле, навсегда? Но это же невозможно.
Через несколько дней Глэдис позвонила мне с плохой вестью.
– Дочь Юлайлы закрывает нас, – всхлипнула она. Я едва могла разобрать ее слова. – Клиникам конец. Нам конец.
После звонка я сразу же ринулась в клинику, в надежде набрать столько баптистской еды, сколько смогу унести с собой, но когда я добралась туда, Глэдис и след простыл.
– Не-ет, – закричала я, что есть силы колотя в запертые двери. У клиники стояли и другие «баптистки», изможденные и подавленные, вероятно, на грани срыва, но слишком обессиленные для истерик.
