– Я просто хочу выглядеть как все.
– Ты живешь мечтою стать Алисией, не так ли? Ты сказала, что без возможности такого преображения скорее умрешь, чем останешься Плам.
– Я не это имела в виду.
– Ты не раздумывала ни секунды, когда я спросила тебя об этом.
– Просто сорвалось с языка.
– Но откуда тогда это взялось?
Вопрос так и повис в воздухе. Она встала, подошла к окну, постояла там немного, сосредоточенно что-то обдумывая, потом вернулась.
– Пришло время обсудить первое задание по «Новой программе баптисток».
– Постой-ка. Я думала, это и есть первое задание?
– Нет, сегодня я просто знакомилась с тобой. Теперь, когда я знаю тебя немного лучше, я хочу, чтобы ты подумала о том, чтобы снизить ежедневную дозу Y, а затем о том, чтобы вовсе бросить принимать этот препарат. Ты сказала, что Алисии он будет не нужен…
– Я еще пока не Алисия.
– Когда-нибудь я сделаю это, когда-нибудь у меня будет то. Вот и все, что я слышала от тебя целый день. Давай начнем объединять будущее и настоящее, совсем по чуть-чуть. Алисии не нужен Y, значит, и Плам не нужно его принимать.
– Не знаю, готова ли я к этому.
– Если ты не знаешь, готова ли стать Алисией, может, тогда и операцию делать не стоит? Вес после операции ты сбросишь стремительно. Ты должна быть готова уже сейчас.
В ее словах был смысл. Я часто думала о том, чтобы отказаться от Y, но всякий раз, когда я пропускала дозу, я просыпалась с таким чувством, будто кто-то вылил мне через уши мелассу
[18] в мозг, склеивая все шестеренки и переключатели. Я объяснила это Верене.
– Вот поэтому и нельзя бросать такие сильные препараты, как Y, одним махом. Ты можешь урезать дозу вдвое и принимать половинчатую с месяц. Потом, может, четвертичную дозу. Если все пойдет хорошо, вскоре сможешь и полностью слезть с антидепрессантов. Подумай об этом, – сказала Верена, собирая вещи. Она дала мне визитку с контактными данными, красную, как стены в ее доме.
– Ты подпишешь мне заключение?
– До этого у нас еще много времени, – неопределенно протянула она. – Сегодня только первый день «Новой программы баптисток». А впереди этих дней еще очень много.
* * *
Когда Верена ушла, я почувствовала жуткую головную боль. Как будто и вправду ковырялась в моем мозгу, как мясник в куриной тушке. Я легла на кровать и обернула новое платье вокруг головы и шеи, словно это шарф. Нежная ткань приятно холодила кожу.
Я не ожидала, что Верена предложит мне отказаться от употребления Y. Впрочем, я и так не знала, чего ожидать от «Новой программы баптисток». Сначала казалось, что Верена шутила, но теперь я поняла, она настроена серьезно. Она не собиралась отдавать мне двадцать тысяч просто так. Но до нашего с Вереной разговора я не думала о розовых таблеточках антидепрессанта как о нити, связывающей меня с Тристаном и теми тяжелыми временами юности; но это было так. И Верена хотела, чтобы я разорвала эту нить.
Мы с Тристаном были просто друзьями, никогда чем-то большим; к двадцати одному году у меня до сих пор не было интимной близости с парнем. В начале выпускного года в колледже мы с Тристаном проводили так много времени вместе, что для других стали «теми двумя». Куда бы ни пошел один из нас, другой неизбежно следовал.
Я думала, между нами что-то возникло в те осенние месяцы. Тогда мне впервые показалось, я знаю, что такое любовь. Я всегда полагала, что для таких, как я, многое в этом мире огорожено невидимым забором; когда все вокруг говорили о свиданиях, отношениях и сексе, я знала, что это не распространяется на меня. Но полные границы изгнания я осознала лишь тогда, когда появился Тристан; у него получилось сделать так, чтобы я почувствовала себя частью того мира. Наконец я была такой, как все. Гуляя с подругой в студенческом книжном магазине, я теперь могла указать на красочную открытку с сердечками и пошутить, что хочу подарить такую Тристану. Приближалась осенняя ярмарка, и я думала, что мне наконец будет с кем пойти. Тристан больше всего на свете подходил на эту роль; он открыл мне врата в мир, прежде закрытый, – обетованную землю, о которой я даже не смела мечтать. Когда я видела, как парочки держатся за руки и целуются, я больше не чувствовала зла, обиды или зависти. Тристан еще ни разу не поцеловал меня, но я надеялась, что мы движемся в этом направлении. Предвкушение того, что Тристан желает меня, подарило мне доселе неведомую радость. Каждый день, просыпаясь, я думала, что не заслуживаю такого счастья, что никто не заслуживает.
Интимная связь у нас с Тристаном случиться не могла – в этом вопросе я была непоколебима. Я не хотела, чтобы он увидел меня без одежды; так что между нами всегда была черта, преступить которую я бы не смогла. Все, чего я хотела, – это чтобы он желал меня, прикасался ко мне. Иногда он держал меня за руку. Однажды я задремала на диване рядом с ним, прислонившись щекой к его белоснежной футболке, и он приобнял меня. Я жаждала большего – хотела, чтобы он поцеловал меня. Хотела, чтобы он хотел.
Но мечты остались мечтами. Тристан сказал, что мы не можем больше дружить, что это «невыполнимо». Мы вместе стояли на границе того чудесного мира, места желаний и прикосновений, но в последнюю секунду он отступил. «Ты не для меня», – пробормотал он, а потом и вовсе перестал со мной разговаривать.
Наша дружба закончилась, а он стал встречаться с девушкой, которая ходила со мной на курс истории. После нескольких месяцев дружбы со мной и создания чего-то, что так и не воплотилось в реальность, с той девушкой они сразу же начали держаться за руки, гуляя по кампусу, и целоваться у всех на виду и предаваться ласкам за закрытыми дверьми, ласкам, о которых я могла только мечтать. Это положило начало моему расстройству, которое достигнет апогея через пару недель, когда моя мама приедет в кампус, а доктор выпишет мне Y, но тогда я еще об этом не знала.
В самом начале нового семестра, в январе, я зашла в студенческую больницу во время сильного снегопада. Я предощущала, что со мной случится что-то плохое.
– Мне нужна помощь, – обессиленно прошептала я служащей в регистратуре. Она спросила, что со мной, но я не смогла найти слов.
– Ну? – равнодушно буркнула она; за мной уже образовалась очередь.
– У меня кровотечение, – выдавила из себя я.
Это было ложью, но описывало мою придавленность лучше, чем что-либо, что я могла придумать.
Ожидая приема, я думала, что все еще могу встать и уйти, но не знала, куда мне еще пойти. Мои друзья, может, и хотели бы помочь, но я не могла рассказать им о своих страданиях, они бы не поняли. Ведь между мной и Тристаном ничего не было; друзья сочли бы все ерундой. Но то, что мы с Тристаном были просто друзьями, было отнюдь не самым худшим. Между нами была черта, грань. И именно из-за этой грани я сокрушалась больше, чем из-за потери Тристана. Эта грань всегда будет здесь, даже когда Тристан останется в прошлом.
