– Перестань говорить обо мне в третьем лице. Это моя настоящая жизнь, я уже живу ей, помнишь?
– Хорошо. Чего ты хочешь?
– Их одобрение мне точно не нужно.
– Раньше было нужно.
– Сейчас нет. Пошли они все!
– Ты говоришь со злостью.
– Потому что я зла! – Так вот чему я не могла найти названия. Злость во мне, гнев. – Но разве цель «Новой программы баптисток» была не в том, чтобы разозлить меня? Со всей этой борьбой, противостоянием, свиданиями вслепую?
– Я не знала, к чему приведет «Новая программа баптисток». Возможно, все это только укрепило твою решимость сделать операцию.
– Это не так.
– Гнев всегда был в тебе, Плам. Я просто хочу, чтобы ты направила его в другое русло – туда, где ему самое место, а не на себя.
Верена пыталась помочь мне, сейчас даже больше, чем она уже помогла мне; я была благодарна ей, но иногда злилась и на нее. Она не знала, что значит быть мной, какой бы чуткой и сопереживающей она ни казалась. Между нами оставалась грань. Грань, которая существовала между мной и большинством людей.
– Я хочу сейчас побыть одна, – сказала я. Я прилегла на кровать и положила голову на подушку. Свернулась калачиком и накрылась одеялом.
Верена не стала спорить. Она встала и собрала вещи. Когда она уходила, положила листок бумаги на прикроватную тумбочку. Чек на двадцать тысяч долларов.
– Почему ты отдаешь мне его сейчас?
– Время пришло, – спокойно ответила Верена. – Ты завершила последнее задание «Новой программы баптисток». Неважно, что ты решишь делать дальше. Мы заключили сделку, а баптистка всегда держит слово.
Я взяла в руки чек (все нолики были на месте!).
– Если у меня не будет операции, мне придется попрощаться с Алисией. Я буду по ней скучать. Звучит глупо?
– Ты будешь тосковать по ней, но в конце концов двинешься дальше, – промолвила Верена. – Пойдешь вперед уже без нее.
Когда она ушла, я натянула на голову одеяло и зарыдала. Рыдания освобождали, слезы существовали вне мыслей, вне слов. Когда я плакала, я чувствовала себя хорошо. Когда я, казалось, выплакала все слезы, я задумалась о том, что сказала Верена. Мой воздушный шарик был бы кроваво-алым, как стены «Дома Каллиопы». Я подумала обо всех кошмарах, которые я пережила, обо всей боли, которую я могла бы вложить туда. И приготовилась отпустить.
– Тук, тук. – Сана вошла в спальню с белой коробкой в руках.
Я задремала, поэтому нехотя подняла голову с подушки и сонно пробормотала:
– Который час?
– Четыре часа дня. – Она поставила коробку на стол. Я изо всех сил попыталась сесть на кровати, беспокоясь, что лицо покраснело от слез. Мои глаза все еще были опухшими.
На Сане были свободные серые брюки и белая футболка, на ногах – кеды. Она не была худой или толстой, у нее были округлости там, где это нужно, а руки ее были жилистыми. В ее теле чувствовалась сила. Она пахла улицей, была вся пропитана свежим воздухом и солнечным светом.
– Тебе нужно поесть. – Это было не предложение, почти приказ. Из коробки она достала тарелку со сдобной выпечкой и пирогами, а также креманку того, что она назвала шафрановым кремом. Чтобы освободить место на столе, она отодвинула в сторону книги, в том числе и «Приключения в Диетлэнде». – Если не поешь, заболеешь.
– Ты сама это приготовила?
– Ты что, шутишь? – сказала она, укладывая нож, вилку и чайную ложку на маленькую салфетку. – На Седьмой авеню есть иранская пекарня, которая мне нравится. Подумала, куплю-ка я тебе всяких вкусностей.
Я ценила ее доброту, но также чувствовала себя беззащитной.
– Мне нужно умыться. Вид у меня тот еще.
– Не торопись, – пропела Сана мне вслед, когда я пошлепала в ванную.
В ванной я почувствовала острую необходимость принять душ, обмыть себя с головы до пят. Я стояла под струями горячей воды, вдыхала насыщенный паром воздух намного дольше, чем нужно было. У меня не было возможности подставить свое лицо ласковым солнечным лучам, но и массажные струи воды были ничего.
Когда я вернулась в спальню, выпечка, пироги и крем были красиво расставлены на столе, но Сана куда-то ушла. Я взяла один из аккуратно нарезанных кусков пирога – белоснежный бисквит, глазурь и посыпка из измельченных фисташек – и откусила немножко. Прожевав, я почувствовала кардамон и привкус розовой воды – я прикончила угощение тремя быстрыми укусами. Блаженство заполнило меня, приятное тепло разлилось по желудку, там, где раньше была пустота. Я была так близка к раю, что слышала трепет ангельских крыльев за своим плечом.
Я ела и ела. Я вновь подумала о птенчиках, разевающих клювики, но теперь не в таком мрачном контексте. Ведь это было не то же самое. Я не считала калории. У меня не было времени на расчеты. Я всегда ненавидела математику. Я набивала рот слоеным тестом с медом и орехами, поглощала жаренную во фритюре выпечку со сладким сиропом, который приятно разливался во рту, угощалась мягкими печеньями с миндалем и кокосовой стружкой, обмакивая их в шафрановый крем. Волны удовольствия пробегали по телу. Больше никаких электрических разрядов. Мои вялость и апатия угасали с каждым кусочком, и я вновь почувствовала себя человеком.
Когда я доела все, то погладила руками живот. Губы сами расплылись в улыбке. Через несколько минут мне захотелось пить, так что я зашла в кухонный уголок и выпила два стакана воды. Когда я выходила с кухни, я услышала, как звуки в комнате Марло стали громче, а потом внезапно прекратились.
– Сана, ты здесь? – позвала я.
– Да!
Впервые за все время я шла по темным коридорам в круглую комнату сытая, довольная и не страшащаяся того, что меня там ожидает. Сана была там, на одном из стульев в центре комнаты.
– Не понимаю, как ты можешь выдерживать все это, – сказала я.
– Я думаю об этом как о посещении церкви.
– Теперь ты меня окончательно запутала.
Я вдруг поняла, что такое происходит часто, когда я разговариваю с обитательницами «Дома Каллиопы».
– Ты же знаешь, христиане верят, что Иисус умер за их грехи? И делают вот так? – Она кое-как перекрестилась. – Для меня эта комната как церковь. Напоминает мне главную правду о моей жизни. Иногда об этом следует напоминать.
Я не ответила, лишь вопросительно посмотрела на нее, намекая, что все еще ничего не понимаю. Она поднялась со стула и подошла ко мне.
– Мы с тобой никогда не будем выглядеть так, как женщины «должны» выглядеть.
«Мы с тобой». Всего за несколько недель до этого такое сравнение повергло бы меня в отчаяние, но теперь я понимала ее точку зрения.
– Думаешь, мы похожи?
– В каком-то смысле да. Мы отличаемся от других тем, что все могут видеть нас. Такими, какие мы есть. Мы не можем скрыть себя или подделать. Мы никогда не сможем соответствовать стандартам общества о том, как женщина должна выглядеть и как она должна себя вести. Но зачем делать из этого трагедию? Мы вольны жить так, как сами хотим. Если захочешь принять это, освободишься.
