Я обнял Алису со спины и начал сосать её ухо. Шампанское всё ещё бродило в моей голове, точнее, мы уже бродили вместе по каким-то неведомым фантазиям. – Я тебя не боюсь, ты слышишь, – гудел я в её ракушку. – Более того, я тебя люблю.
– Давай выпьем какао, и я побегу, – смяла одним движением постель моего сна Алиса.
– Да, ещё пять минут, и пойдём, – тащило меня шампанское за собой обратно в сон.
– Чем ты хочешь заниматься в жизни, каким делом? – села на меня Алиса. Я почувствовал как её влажное лоно клеит меня.
– Любимым, – положил я свои ладони на её грудь.
– В данном случае существительное или прилагательное?
– В данном состоянии существительное.
Я отпустил её груди и опрокинулся на спину. Те обрадовались и весело запрыгали в моих зрачках. Алиса наращивала темп, то глядя на меня, то закидывая голову назад, казалось груди вот-вот оторвутся от Алисы и продолжат пляску на полу. Мои ладони аплодировали в ладоши её ягодиц, в такт танцу. В этот момент у их госпожи всё напряглось, она задрожала, из недр вырвался дикий стон, будто кто-то ударил по струнам её альвеол всей пятернёй своих чувств.
«Я оторвала ему губы, он вырвал мне грудь, под которой отстукивало телеграмму сердце: “Люблю, люблю”, потом он ворвался в меня и начал рыскать по всем углам, до тех пор, пока не нашёл его, мой оргазм».
– Я кричала? – лежала на спине без чувств закрыв глаза Алиса.
– Да, как чайка. А я?
– А ты меня кормил.
Жестокость – вот что делало нашу любовь неуязвимой, та самая ласковая жестокость, которой мы кормили друг друга, тот самый фастфуд, беспощадный, плотский, алчный.
– Знаешь, что нас выгодно отличает от других? – подняла веки Алиса.
– Что?
– Все хотят секса, но никто не хочет, чтобы их поимели. А вот я не боюсь, что ты меня поимеешь.
– Поэтому поимела меня сама.
– Нет, на сома ты не похож. Усов у тебя нет.
– Есть, просто я их брею иногда, – провёл я рукой над её губами.
– Ты побрился? – провела она над моими. – Жаль.
– Тебе нравится моя щетина?
– Да, цепляет. Врун, – потёрла она ладошкой мой подбородок. – Врун. Странное ощущение, – прохаживалась она пальцами по моей трёхдневной щетине. – Будто надела перчатки, связанные из мужества. Знаешь что? Напиши мне письмо на коже, распишись щетиной, чтоб острее, чтобы чувствовать, что ты не прохожий, не случайный, не сон, не женатый, со мной, а не с кем-то. И вообще, ты пиши мне чаще, без твоих писем я чувствую себя некрасивой.
– Хорошо, как только отрастут усы, напишу, дам телеграмму.
– Скорее бы. Я никогда не целовалась с усатыми.
– Я часто. Это непередаваемо.
– Ты? С кем?
– Догадайся, – улыбался я про себя.
Алиса засмеялась громко, потом налетела на меня со своими любовными кулачками. – Значит, и я ничего нового не открою.
– Никто не застрахован от новых ощущений.
– Может, прогуляемся?
– В два часа ночи, – сказал я наобум.
– Хотя бы до холодильника и обратно. Или ты боишься, что я растолстею?
– Нет.
– Ты ничего не боишься. Значит, у тебя нет ко мне никаких чувств?
– Есть. Чувство юмора, – добавил я басов своему голосу. Глаза Алисы блестели, они смеялись.
– Ты будешь любить меня вечно?
– Всё зависит от погоды. Не люблю неожиданные дожди.
– Обещаю не ныть. Если будешь кормить меня поцелуями и анекдотами.
– Ну, слушай, – поцеловал я её в губы.
«– Мама, а где мой папа?
– В Риме.
– Значит, он Римский?
– Да, сначала у меня были “Римские каникулы”, а потом у тебя появился Папа Римский».
– Чёрт, – рассмеялась Алиса, – теперь в Рим захотелось.
– Чувство юмора было единственным, которое не хотело секса.
Я приблизил её губы к своим, так что даже в темноте видны стали все трещинки от её прошлых поцелуев не со мной. Щетина бросилась на них, как на старых врагов, но неожиданно ворота открылись сами, и в одном потоке хлынули эмоции, языки, слюни и эндорфины. Сейчас мы были близки как никогда, мы могли меняться щётками, когда по вечерам чистили зубы, а потом, полные мятной пены, бороться за струйку воды под краном. Мы могли меняться взглядами, когда у нас были закрыты глаза, а по утрам открывать их друг на друга, влюбляясь каждый день заново.
* * *
– Почему я не чувствую этой уверенности, ведь мужчина должен быть стеной? Я старею с тобой, я это ощущаю. Постирали как вещь в разных режимах. Дожила. Ищи своего человека. Со мной можно было только время моё потратить, устроить шоу. Ты одинокий волк, ты думаешь много, думаешь о себе, я не овца, конечно, но меня надо пасти, – она мне таки сказала, выплыла сначала из комнаты, потом из квартиры, только ключ прокрутил железное фуэте, больше ни слова. Молчаливо, обидевшись рыбой. Я представил, как жабры её всхлипывают в тишине подъезда, в сумраке на прощание не зацелованные. Это на пару дней, вечером я позвоню, в каждой страстной любви, слышится канонада гражданской войны, войны внутренних недовольств, раздавленных интересов, я взглянул в зеркало, на меня посмотрел шелудивый пёс: «Волк? Это громко сказано, чем я вооружён? Зубы? У неё в арсенале губы, ноги, глаза, ну что ж, повоюем немного, хотя манёвры в постели милее, без стратегий без фарса, без канители».
Мне приходилось жить в плену её противоречий, несмотря на то что я был гораздо старше Алисы, иногда я чувствовал себя влюблённым в училку школьником, следящим за каждым её движением, который ловил на лету колебания её связок, пытаясь решить уравнение с двумя неизвестными: я и она. Я даже чувствовал, как сквозь меня проходят синусоиды колебаний её настроения, а голос её, словно колёсико на радиоприёмнике, то прибавлялся в порывах страсти и притягивал всё живое, особенно меня, то становился тише и проникновеннее, я верил в тишину любви.
Постель наша была глубока настолько, что мы засыпали в объятиях, доверяя друг другу свои мечты, свои страхи, свои чувства, свои тела. Лишь утром обнаруживая последних разбросанными по всей кровати в том беспорядке, который больше нравился ночи, у неё были свои счёты с любовниками.
Только когда я остался один, я понял всей душой и частью тела, какое благотворное влияние оказывала она на меня. Будто чего-то недоставало, точнее сказать, она уже доставала другого. Как же ему повезло…
* * *
– Вот дура! Я же всю жизнь хотела быть любимой. Вместо того чтобы полюбить самой.
Тело её набирало скорость, раздвигая пространство толпы на тротуаре словно на взлётной полосе, чтобы, расправив крылья, перейти на бег, но всё время сдерживала себя. Сквозь пелену мокрых ресниц танцующие огоньки, словно человеческое племя, вооружённое факелами, то преследовало её, то маячило, подстерегало где-то впереди.
