– Вам честно сказать? – улыбнулась сквозь слёзы Алиса.
– Лучше соврите, вдруг у нас что-то получится.
– Врать я не умею, но когда-то получалось.
В этот момент, я понимал, что гроза прошла и можно было строить новый шалаш любви, который может послужить пару-тройку дней, не больше. В душе каждый из нас знал, что это конец, конец тех отношений, что вынашивали нас, как долгожданных детей, но так и не вынесли. Выкидыш, он ещё не знал, как ему дальше быть и где, он ещё не был готов к самостоятельной жизни, он ещё цеплялся за старое и рассерженно топал ножкой.
Впервые за много лет, после того как оба в очередной раз были ошпарены кипятком взаимных проклятий, ей не хотелось бежать в ванную плакать и жаловаться раковине. «Разлюбила», – осенило её.
– Не надо на меня так смотреть, сегодня я лучше уже не стану, – убрала Алиса его руку и пошла в спальню.
Развелись легко, в один день, так могло показаться, если бы мы не пользовались ещё какое-то время: я – ею, она – мною, допивая друг друга кровь.
* * *
Я преданно посмотрел в окно. Город в зимнее утро похож на мишку, которого разбудили и заставили идти на работу, собирать мёд. Мишка встал, потёр свой бок, пососал лапу и пошёл, не отдавая себе отчёта в том, что зимой не бывает цветов, не бывает мёда. Только белые пчёлы покусывали его щёки.
Добрался только часа через два. Снег остановил движение. Рождённые ездить машины ползли. Белые зубы зимы перекусывали меня пополам. С некоторых пор я разлюбил эту женщину, я не любил зиму, я не любил снег, не любил, когда холодно. Поморозив свой взгляд немного на улице, я вошёл в офис, в своё книжное логово, в рабочее кресло.
Через несколько минут, раскачиваясь в раздумьях в нём, я вдруг ярко осознал, как уходят великие цивилизации: отец умер, жена ушла к другу. Они исчезают, затянутые песком времени в какую-то чёрную дыру, грациозно, от них остаются только руины или даже скорее овраги. Чувство руинного не покидало меня всё время, пока по телевизору продолжался документальный фильм о раскопках какого-то древнего города. Где люди не спеша сдували слой за слоем с артефактов тот самый песок времени, пытаясь восстановить некогда процветавшую систему. Они сдували ту самую пыль истории или скорее историй, которой цивилизация успела обрасти.
Потом я увидел картину, на которой всё ещё ворковали голубки, собираясь куда-то улететь, так и не решив, сделать это вместе или вместе, но с другими. Взял со стола дротик и кинул в холст. Дротик попал в небо. «Промахнулся», – усмехнулся я про себя. Кинул второй, тот воткнулся в крыло голубки. «Вот, так им и подрезают крылья, всякие», – пожалел я её и метнул третий, который угодил голубю в голову. «Да, засядет такая дротиком в голове, и всё, вытаскивай её потом или ходи так, с новым мозжечком, чтобы чувствовать мир её кожей», – вспомнил я Алису. Небо над голубками было истыкано чёрными точками, будто те общались в клубах мошкары. Стрелы кончились, рука потянулась, чтобы вызвать секретаршу и попросить собрать, но остановилась. «Хватит уже заниматься самоубийством», – посмотрел я на голубя с дротиком в голове.
Взгляд мой снова перехватил экран. В следующем сюжете он сверкал танцами африканских племён реки Ом. Тела их пели под ритм барабанов. Лица были счастливы. Глядя на это полуобнажённое счастье, я тоже хотел получит его глоток, чтобы стать ненадолго счастливым. Иногда это срабатывало. Я смотрел и ждал, пока сработает. «Видимо, не сегодня», – будто заметил я в этой цветной массе Томаса и Алису. Я мог бы им тоже пожелать счастья, но не хотел. Выключил телевизор и набрал по селектору секретаршу:
– Таня, сделайте кофе, как обычно.
– Может быть, два?
– Вы тоже хотите?
– Нет, ваша жена звонила, сказала, что будет через пять минут.
– Спасибо, Таня, я и забыл, – вспомнил, что Катя действительно собиралась заехать.
– Так одну чашку или две?
– Одну пока.
– Хорошо.
«Любовь – что чашка кофе, которую можно выпить, можно оставить, можно добавить сливок для вкуса или сахара, а можно даже не заваривать и растворить по-быстрому. А две чашки кофе – это уже не любовь, это привычка», – получил я через минуту сообщение по мейлу от секретарши. Улыбнулся самодовольно и безответно растворился в кресле.
* * *
Возьмём отдельно живущую женщину, отдельно стоящую, отдельную от других. Есть у вас на примете такая? Наверняка есть, просто вы её избегали, вы не знали не то что имени её, вы не знали, как подойти к ней, что ей сказать, чтобы из отдельностоящей она сразу же стала стоящей рядом или даже дышащей вами. Вы не знаете просто, что ей очень нужно, и это, несомненно, пугает. Но женщины все в желаниях бескорыстно похожи, если не испорчены чьим-то вниманием, если не были замаринованы в банке удручающего равнодушия. А нужно, чтобы любили, и это должно занимать всё пространство в роскошном доме её любви к вам и чайную ложку скандалов для сброса эмоций. Возьмите отдельно стоящую женщину. Возьмите, пока кто-то не взял её, накрыв своим телом.
– Что значит свой человек? – спросил я сам себя.
– Когда можно и без прелюдий, – тут же нашёлся у меня ответ. Я посмотрел в небо, там висела задумчивая голова: не то Билли Холидей, не то Эллы Фицджеральд. Женщины, как облака: есть кучевые, склонные к общественному кучкованию, волнистые всё время в смятении, слоистые могут расслоиться в самый неподходящий момент. Мне больше всего по душе перистые, те никогда не бывают грозовыми, мало того, что они легки и высоки, они никогда не сядут на твой горизонт. Хотя они могут в процессе движения влюбляться и мутировать, прикидываться теми или иными, подстраиваясь под ту или иную розу ветров. Именно ветер расставляет всех на свои места, что бы ни надуло, важно было запомнить одно: никогда не сравнивай своих женщин, не любишь – просто оставь, оставь их несравненными.
– А почему кофе один? – спросила Катя, как только вошла в знакомый до боли кабинет.
– Это тебе.
Конец
