– Расслабься. Наслаждайся летом.
– А зимой, что я буду делать зимой?
– Я так далеко не заглядывал ещё, – посмотрел я на её правый глаз как на голубую планету в иллюминаторе космического корабля. Словом, внимательно изучал ландшафт. Потом переключился на левый.
– Хорошо, что я буду делать в субботу? Что вы на меня так смотрите?
– Как?
– Так, что мне сразу захотелось сделать какую-нибудь глупость, – дала она кусочек хлеба и мне.
– Никогда не видел настоящих женщин, – взял я в губы её облатку.
– Только трогал. Ты слышишь мою любимую мелодию?
– Нет. Какая у тебя любимая музыка?
– Твой звонок.
– Чёрт, и вправду кто-то звонит, начал я доставать телефон.
– Жена? Чёрт, мы фанатки одного звонка.
– Не говори глупостей.
– Ответь ей, что ли? – отодвинулась она сразу же от меня, и стала отряхивать руки от крошек с таким усердием, будто хотела стряхнуть все наши отношения, которые вдруг после этого звонка превратились в нелепую ошибку, несколькими движениями.
– Не хочу, потом отвечу, – выключил я звук, пытаясь убавить громкость и её недовольству.
– Слабак.
– Наверное, – уже было видно, что дождь барабанит в воду всё сильнее. Река покрылась мурашками.
– Теперь она будет знать, что ты со мной, то есть тебя для неё нет.
– Вот и отлично. А как ты себя чувствуешь, когда меня нет?
– Не чувствую. Когда же я буду счастливой?
– Когда научишься говорить «Нет».
– Кому?
– Всем, кто крадёт твоё время. Чувствую себя, заполняющим анкету для въезда в твоё лоно, – взял я остатки хлеба и начал усерднее подкармливать свору бездомных пернатых, собравшуюся у нашего пирога, чтобы как можно быстрее разделаться с остатками еды и бежать от дождя, который уже шёл по нам.
* * *
– Ты нервничаешь?
– С чего ты взяла?
– Накрошил. А я убиралась с утра.
– Почему не убралась? – рассмеялся я.
– Я ещё не научилась насовсем, – глянула на меня нарочито строго Алиса. – Но я способная.
– Подожди, возьми с собой бутерброд в дорогу, – накрыл я кусок хлеба с маслом пармезаном.
– Мне нравится, когда ты кормишь меня из своих рук, – откусила она.
– Не боишься нажраться? – Я протянул ей стакан сухого.
– Cosa? – блеснув своим итальянским, раздумывала она брать у меня вино или нет.
– Коза, коза.
– Сам пей, козлёнок, – отвела она мою протянутую руку.
– Ладно, не коза, кошка. Мягкая, ласковая, тёплая, – прижался я щекой к её плечу. – Чувствуешь себя приручённой кошкой?
– Нет, с когтями, – показала она мне свой маникюр.
– А что у тебя там нарисовано? – взял я её ручку и стал рассматривать. – Не. Не рисунок, какие-то неприличные слова.
– Это иероглифы. Тебе не понять.
– А тебе?
– Мне понравилась форма.
– Вот и я говорю форменное безобразие. Так на чем мы остановились?
– На пятнице. Как ты не понимаешь? «Пятница – это поцелуй, которой имеет все шансы перейти не только в оргазм субботы или в торжество воскресенья, но даже в будни семейной жизни», – вспомнила она запись из своего дневника.
– Любая семейная война заканчивается в спальне.
– Это было бы чудесно. Я люблю ночью заснуть прямо на тебе, врасти в тебя, и всё это было до тех пор, пока я любила.
– Любила?
– Пока не обнаружила, что ты неизлечимо женат. Что это мне всё больше мешает. Будто кто-то третий лежит между нами, даже сейчас, – посмотрела она задумчиво в небо, где кроме аквамарина не было ни облачка. Я замолчал. Я ушёл к себе, закрылся в комнате. Взял журнал, лег на диван и пытался отвлечься на что-то другое, но в журнале не было ни буквы, не за что зацепиться, только фальшивые клоны, вырезанные из какой-то другой жизни. Я листал глянец, доедая бутерброд, который откусила Алиса, пока она снова не постучала:
– Мне нравится, что ты можешь быть пармезаном или пармской ветчиной, когда не хочется говорить, просто можно есть тебя, нюхать, трепать, – уткнулась моя чайка мне в грудь и стала вить цепочку из лёгких поцелуев на шее. – Знаешь, хочется самой простой любви, любви самой обыкновенной, с которой я могла бы не только ложиться спать, но и просыпаться.
* * *
– Чай пить будешь? – увидела, что я проснулась моя соседка.
– А с чем? – вздрогнула я.
– Со мной.
– Чай так чай. Это всё, на что мы способны в поездах. Жизнь скучна. Как ни крути.
– Крути шашни, а не педали, как говорила одна моя знакомая, – засмеялась Тома и вышла со стаканами в тамбур за кипятком. В открытое купе начали мелькать пейзажи и с другой стороны тоже. Поезд стал прозрачным. Марина встала и достала из своей сумки конфеты и семечки. Эта детская привычка навязалась ещё от бабушки, когда та жарила их, а потом вкусно щёлкала, просматривая сериалы своих непрожитых жизней по телевизору.
– Что-то снилось? – вернулась с полными стаканами воды Тома.
– Прихожу вечером домой, а там никто меня не ждёт, – высыпала горстку семечек на салфетку Марина.
– Так зачем ты домой пошла? – повисла нелепая пауза после её шутки, будто отвалился кусок штукатурки на идеально-ровной стене и нечем его было залепить. Тома первая нашла краску, чтобы замазать свою погрешность, хотя цвет и не попадал в тон:
– Пары, как правило, делятся на два типа: на тех, что не могут жить друг без друга, и на тех, что не могут с другими. А твой, он тебя так просто отпустил? – кинула в стаканы по пакетику Тома. Те начали красить кипяток в коричневый. Какой бы неприхотливой ни была Тома, чай из пакетов она не любила. Ей нравилось варить его по всем правилам церемоний. Женить и пить медленно, как спокойную семейную жизнь, чтобы хоть как-то покрыть её нехватку.
– Не сразу. Ты же знаешь мужчин, они уходят медленно, они будут тянуть до последнего. В общем, мне пришлось его спровоцировать. Я просто сказала ему, что секс с ним – занудство.
– Нельзя же быть такой откровенной.
– Почему нельзя?
– Потому что больно, – пододвинула она стакан с чаем Марине.
– Ложь – это боль, а правда – нет, это не боль, это возможность её контролировать. – Марина в ответ раздвинула ещё шире пакет с конфетами, приглашая на экскурсию на шоколадную фабрику. Фантики были на любой вкус.
– Ага, это её цветочки. У нас похожие диагнозы, как мне кажется. Я тоже всему верю. Я верю абсолютно бескорыстно. Не то что бы я такая доверчивая, просто у меня нет времени просчитывать остальные варианты, хочется жить, наслаждаться, не включая логики.
