– Или меньше видеть. Сиди себе пей своё.
Марина ничего не ответила, подумав про себя, что возможно у неё всё так и было, только с другой скоростью. Именно поэтому она не смогла его убить одним порывом, а убивала себя медленно мысленно, пока не рассталась окончательно.
– Она ничего не сделала, ушла незаметно и вернулась в обычное время.
– И как она это пережила?
– Вымещала на дочери.
– Так сильно боялась потерять мужа?
– Да, в итоге потеряла дочь. Она её извела до такой степени: туда нельзя, сюда нельзя, это не правильно, а девке-то уже семнадцать лет, дочь чуть не тронулась. Потом уехала подальше, поступила учиться.
Марина вспомнила своего сына. Мальчикам было легче, они, погружённые в свои игры престола, могли не замечать, не переживать, не видеть и не слышать.
– А у тебя дети есть?
– Нет, но есть работа… А вместо детской кабинет. Если честно, не было того человека, который бы очень этого хотел.
– От тебя мужики уходили?
– Да, один даже сбежал прямо посреди фильма.
– Тот самый? С которым ты давила чипсы?
– Тот самый.
– Что ты с ним сделала?
– Ничего не успела. Бог знает сколько не было мужика.
– Сколько?
– Не важно. Всегда переживаешь за мужчину, если его долго нет, – положила она зажигалку обратно в сумочку.
– А если у меня его нет уже несколько лет?
– Теперь начинаю переживать за тебя, – предложила она сигарету Марине, но та отказалась.
* * *
Я шёл домой сквозь эту слякоть, но меня грела мысль, что скоро я надену на неё лифчик из моих ладоней не шёлковых, и мы перенежимся втихомолку, перепачкаем клятвами губы, растворимся в темноте. Глупые от счастья, под веселье и смелость. И чем ближе к нам будет утро, тем ближе я буду к ней, она – ко мне.
Я представлял, как разгонюсь в ночи, обезумевший распорю душу проникновением кожаным. Я слишком сильно люблю её. И память моя знает, как охватывала тоска городская без присутствующей тебя. Предчувствие плотской любви и чувство любви душевной кормило меня постоянно, хотя дебильного в этих страстях тоже хватало.
«Какая же я скотина», – корил я себя, стоя на пороге с флорой в руках, когда Марина открывала дверь в нашу гримпенская трясину. Флора туманит глаза женщинам, я это знал. Плечи Марины ушли в любовь, я сунул ей сходу букет обещаний.
– Спасибо! С чего это вдруг цветы? – Она поцеловала меня в губы. – Что за праздник?
– Первый наш поцелуй, разве не помнишь?
– Первый был зимой, а сейчас лето.
– Значит, второй, – отшутился я. – Опять ты пьёшь из меня кровь. Ну что ты молчишь? Меняя подозрительность на оскорбление.
– Теперь ты будешь пить из меня кровь? – ощутила она сильное атмосферное давление его взгляда и отвернулась. Я вышел, закрыл дверь за собой. Позвонил снова. Она открыла:
– Я ещё ничего не сказала.
– Да, а я уже слышу. Я же вижу, что ты вне себя, – чувствовал я как мести отвратительный барыш тщеславием комкал моё доверие. Словно подтверждая мои слова, жена взяла салфетку и вытерла губы, будто хотела сказать что-то стерильное. А доверие салфеточное бледное уже не стоило ничего. Но она промолчала. «Зазря», – снова пошёл я зачем-то в атаку с таким видом, будто не сомневался ни на минуту в единственности женщины любимой:
– Знаешь, людям свойственно путать духовное с вещественным, как палец с чем-то, делая невыносимой не столько саму любовь, сколько её законы глупые.
* * *
Когда я пришёл с работы, Марина была пьяна, её яркий макияж прибавил ватт люстре. Некоторое время я не мог понять, что меня больше всего в её образе царапает. Пока не увидел в её мочке вместо серёжки свою блесну на щуку.
– Ты куда собралась?
– На рыбалку.
– К чему этот маскарад? – указал я на серёжку, схватив её за руки.
– Я знала, что тебе понравится, – вырвалась она к зеркалу и, перебирая пальцами блесну, которая блестела золотой чешуёй наживки и красным оперением приманки, выталкивала мне недовольным языком пьяные слова.
Только сейчас я заметил, что пальцы её и одна мочка ушей были в крови, несколько пятен уже краснели на белом платье.
– Ты же на рыбалку ездишь. Вдруг и у меня кто-нибудь клюнет. Я тоже хочу поймать золотую рыбку. Ты же рыбкой по-моему её называешь? Сука! Что ты на меня так смотришь? Не бойся, это я не ей, это я себе. Знаешь, как неприятно ощущать себя бл…
– Марина, что за бред, – понял я уже, что она забралась в мою переписку, из которой я, видимо, забыл выйти, когда торопился на работу утром. Я поднял кактус с грустным пучком волос у основания, с которого сыпалась земля. Кактусы выпустили иголки в её душе после прочитанных слов. Тело её зачесалось, красные цветы злости распустились на щеках, хотелось бежать, мстить, изменять. Плоды зла созрели на кактусах и из них кто-то предприимчиво уже гнал текилу. На глаза навернулись слёзы, которые постоянно текут где-то внутри своими чувственными реками, но иногда выходят из берегов и льются июньским дождём. После дождя кактусы смягчались, их шипы уже не были так ядовиты. Я выкинул кактус в мусорное ведро. Потом стал собирать землю с пола.
Слова, словно пули, пущенные во врага, летели в моё лицо из её прекрасных губ. Она говорила с такой ненавистью, что было понятно: всё ещё любит. Аргументов для выражения горечи и разочарования не хватало, поэтому она подошла ко мне и пытаясь втянуть в ссору, ударила меня по груди. Я схватил её за запястья:
– Подожди, надо же снять это, ты вся изранена. Мы стояли напротив зеркала в прихожей и смотреть в отражение на эту картину было ещё страшнее.
Марина, как-то сдалась и обмякла:
– Да, я пыталась снять се-се-серёжку, но не смогла, – стала заикаясь объяснять мне она свою боль, захлёбываясь в слезах, соплях и словах, как маленький обиженный ребёнок.
– Стой здесь, сейчас я всё уберу, – отпустил её и пошёл к кладовой, где находился ящик с инструментами. Тот час же я вернулся с кусачками. – Конечно, думать надо головой! У крючка нет обратного хода. Там тоже жало. Стой и не дёргайся, – осторожно повернул я её голову и посмотрел на настрадавшуюся мочку уха. Одним ловким движением откусил я цевьё. Отпустил рыбку и чуть позже смочил перекисью водорода её ранку.
– Какой же ты подлец! Какой же ты подлец! – хотела она оцарапать его словами, но чувствовала, что скребёт ногтями по железной раковине, и это неприятное ощущение задевало её душу. Ей было мерзко, больно, жарко.
Неожиданно рыбка подскочила и бросилась к двери. Я слышал как стучат её каблучки, и финальным аккордом стала пощёчина входной двери.
– Марина! Хватит дурить! – крикнул я вслед.
