* * *
– Погода меняется, – сидели мы в машине, в пробке, пожалуй, и в заднице тоже.
– И что? – тронулся я вслед за процессией, когда светофор показал всем зелёный кружок.
– Мне тоже хочется перемен, – смотрела Алиса в зеркальце. – Вы не думайте. Я согласилась с вами встретиться только ради десерта, – пыталась растормошить она меня.
– Как я могу теперь не думать?
– Снова ты свою старую песню. Надоело.
– Зима, не успеешь проснуться, уже темно. Медведи умнее нас, они просыпаются сразу весной.
Алиса сделала музыку громче, но я не слышал. Я не слышал любимого джаза. «Его кашель действительно был похож на зиму, студёный, скрипучий, глубокий. Иногда он ничего не мог говорить, только кашлял. Словно свой, понятный только ему язык, на котором он разговаривал сам с собой. Тапочки отца прошелестели по полу: чоп-чоп-чоп-чоп».
– О чём ты думаешь?
– О чём я ещё могу думать?
– Надеюсь, о медведях?
– Да, об одном. Что делать? Что делать? Что делать? Что делать? Что делать? Что делать?
– Выключай Чернышевского.
– Я не могу больше иронизировать.
– Я не иронизирую. Не сходи с ума. Я тебя очень прошу. Люди приходят и уходят, как ты не можешь понять. Все через это проходят. Смена поколений, понимаешь?
– Понимаю, но легче пока не стало, – переключился я на третью и расслышал голос Лайнела Риччи.
* * *
Инь: Чем вы занимаетесь в жизни?
Янь: Абсурдом.
Инь: Это как?
Янь: Я пытаюсь наладить отношения.
Инь: Смешно.
Янь: По-моему, ты замёрзла? Чем тебя укрыть?
Инь: Летом.
Янь: Ты где была?
Инь: Гуляла.
Янь: Одна?
Инь: Нет.
Янь: А с кем?
Инь: Вышла на улицу, смотрю, дождь идёт. Так и гуляли вдвоём. Ты знаешь…
Янь: Нет.
Инь: Я давно хотела тебе сказать… А теперь уже не хочу.
Янь: Да говори уже, не томи душу.
Инь: Не отпускай меня.
Янь: Это ты к чему? Ты что, опять включила программу «Давай разведёмся»?
Инь: Что-то жизнь перестала радовать. Тоска какая-то.
Янь: Это синоптическое.
Инь: Ага, планы одни, прогнозы другие, в душе осадки, а у зонта спица сломалась. Не то что раньше, когда мне было наплевать на погоду, лишь бы ты был поблизости, – здесь она замолчала, словно забыла текст, однако найдя его продолжила: – Ты всё-таки сильный и спокойный, как слон. Люби ты меня, я бы такое устроила.
Янь: Какое?
* * *
Всю ночь я слышал его бездонный холодный кашель в бездну боли, на краю которой он висел, цепляясь пальцами своей любви за единственную и ненаглядную жизнь. Отец не спал. Мои уши следили, как он встает с кровати и начинает бродить по комнате, потом выходит из неё на кухню, включает там свет и садится. Я пытался абстрагироваться, чтобы уснуть, но получалось плохо. Я слышал, что как отец пил чай, то и дело задевая стенки бокала ложкой. Чай его успокаивал и меня тоже.
– Можно пить тише? – проснулась Алиса, она скинула одеяло, села на кровать: – Я так больше не могу. Чувствую себя в лазарете для душевнобольных.
– Дура, ты ещё скажи, можно умирать потише, – скинул я одеяло, нашёл в темноте майку, которая уткнулась мордой в клавиши пианино, накинул её и вышел из комнаты к свету.
Отношения с Алисой натянулись. Отец словно канатоходец бродил ночами по этому канату, между жизнью и смертью. И каждый раз, когда он кашлял, казалось, вот-вот он сорвётся в бездну. Я старался вытащить из себя, из своей памяти всё хорошее, что было между мной и второй женой. Я пытался этим жить.
* * *
Алиса позвонила, когда я вёл машину и был уже в тридцати минутах от дома.
– Привет, ты где?
– Я на севере, – смотрел я в лобовое стекло машины. Вот оно, окно, в которое смотришь три-четыре часа в сутки, а пейзаж один и тот же, те же машины, те же улицы, даже пешеходы одни и те же.
– Все нормальные люди летают на юг, а ты на север.
– Да, я ненормальный, – посмотрел я на соседнее сиденье, на котором пристегнутыми к картонной коробке сидели смирно пирожные. – С нормальным тебе было бы скучно.
– Я соскучилась.
– И я очень сильно, – лавировал я меж машин. Будто это были вовсе не машины с такими же, как и я, людьми, а препятствия, пущенные на ту же улицу чьей-то вражеской рукой. За рулём авто каждый мужчина – это соперник, женщины, нет, они спокойны, они вдумчивы, они аккуратны. Они могли бы добиться большего, если бы быт не перегружал их ранимые души. Ведь прежде чем им посмотреть на мир, им приходилось заглянуть в парикмахерскую, в магазин, в детскую, в холодильник, ещё чёрт знает куда.
– Не знаю, как с этим бороться.
– Я сдался. Я лечу с коробкой пирожных по улицам, считывая лица чужие, чувствую, мне они ничем не помогут. Как ты там без меня? – с одной рукой, в которой была трубка, я разговаривал, а второй держал руль.
– Если б я была там… Мне всё время мерещится: я где-то рядом с тобою. Только руки свои протяну, чтобы крепче обнять зависимость, а хватаю свободу.
* * *
Она распахнула дверь, но на шею кидаться не стала. Я увидел одно: любви ей явно не хватало, это было видно по тому, как нервно она покусывала свои прекрасные губы. Я протянул Алисе коробку, стараясь всем своим видом поднять настроение. Но вида оказалось мало. Я обнял её крепко.
– Ты помнишь, – произнесла она, словно это было название рассказа, прижавшись к моему смазанному снегом улицы лицу.
– Конечно.
– Ты помнишь, как мы познакомились заново, после одной глупой ссоры?
– Помню, – не имел я понятия о какой ссоре говорила Алиса. Столько их было.
– Я встретила его холодным простуженным днём, когда ноябрь сдувал с людей последнее тепло прошедшего лета. Я стояла на остановке. Он сразу расположил меня к себе, несмотря на такую бесперспективную для знакомств погоду.
– Что он тебе сказал? – наконец понял я, о чём шла речь, когда мы разругались в пух и прах и расстались навсегда… На полтора дня. Я первый позвонил Алисе и мы договорились о встрече. Я не помнил точно, какое было число, но в памяти моей запечатлелось время, потому что круглые часы на вокзале показывали 20.20. Оба пришли на десять минут раньше.
– Девушка, хотите, у вас никогда не будет зимы? – почувствовал я на своих щеках её слёзы. Жгучее ощущение, когда по твоим щекам текут женские слёзы.
