* * *
Я барахтался ещё в тёплой постели, когда Алиса подошла ко мне сонная, полы её халата были распахнуты, едва проснувшись, выглядывали прелести. Оторвав голову от подушки и подавшись вперёд, я поцеловал её лобок:
– Чай будешь?
– Ты мне или ей?
– Обеим. Она понимает шутки, ты не видишь, она сейчас улыбнулась.
– Ещё бы тебя так же поцеловали.
– Может, ещё поваляемся?
– На работу надо ехать. Сегодня опять делать репортаж, а на улице дождь.
– А я поваляюсь, пожалуй.
– Имеешь право. – Алиса вышла из комнаты. Через несколько минут она вновь появилась с журналом в руках. – Вот послушай, как здесь интересно написано.
Я не слушал. Я смотрел на её двигавшиеся ко мне губы и думал, когда же эти медлительные розовые гусеницы дойдут до меня, когда же я смогу съесть их.
– Ты меня не слушаешь?
– Не слушаю.
– Тогда пойду чистить зубы.
– Утро, когда оно ко мне будет хоть немного добрее? – протянул я руки, чувствуя, как из них ускользает моя муза. Потом уронил их обессиленные. Но мой пассаж не имел результата: шмякнулся журнал на стул, а халат исчез.
* * *
В ванной я долго смотрел на эту зубастую рыбку в банке, которую чем не корми, никогда не будет сыта. Я стоял в ванной, в руках была зубная щётка, на полке стоял стакан со вставной челюстью. – Достань её и поцелуй! – сказал внутренний голос. – И тогда всё будет хорошо с твоим отцом. Я помял свою зубную щётку, воткнул её в подставку для щёток. Достал из стакана челюсть, посмотрел на ровный ряд зубов и покорно поцеловал его: «Пусть всё будет, пожалуйста, пусть всё будет хорошо». Я всосался в эту челюсть, будто пиранья вонзилась мне в губы. – Одень протез, тогда точно всё будет, – снова попал я под влияние из вне. Я натянул протез на верхние зубы, как смог, и улыбнулся!
Утром отвёз отца в больницу. Всю дорогу кашель его отдавался в моей груди, слово это и был стук. Прежде чем соглашаться на операцию, надо было, оказывается, рассчитать свои силы, а не его. Выдержать это самому было гораздо сложнее. Когда все мысли приобретают эту чудовищную форму неизбежности, текущую, сворачивающую всё в одну излучину размышлений. И это одиночество перед лицом личного горя, когда некому тебя утешить и успокоить ни футболом, ни книгой, ни алкоголем. И дикая ответственность, потому что все ответы теперь даёшь ты. Родители – тот самый фундамент, на котором ты крепко стоишь, на котором крепко стоял.
* * *
Она лежала на спине, на кровати, с ноутбуком в коротком летнем платье и смотрела какой-то фильм. Её ножки, бесстыдно раскинутые, согнутые в коленях образовывали большую букву М, подобно той, что висела на входом в метро. Я подошёл и, взяв её правую ногу за лодыжку, приложил к своей голой груди:
– Слышишь?
– Что?
– Что говорит моё сердце.
– Нет. Не слышу. Подожди, – свернула она ловко экран. – Всё равно не слышу, – приложила вторую ногу к моему сердцу. – А что оно говорит?
– Оно стучит азбукой Морзе: «Я тебя люблю».
– Не может быть, я бы такое услышала, – убрала она ноги и приложила руку. – У тебя оно точно есть?
– Ты сомневаешься?
– Только когда ты на меня кричишь, – прислонилась она ухом к моей коже. – Да, теперь слышу.
Я взял её голову в ладони и нагнувшись впился в самый пурпур. Потом в шею, потом в грудь:
– Здравствуйте, грудь, – сказал ей, потеряв равновесие и свалившись на Алису.
– Ты со всеми частями тела будешь здороваться?
– Да, а что?
– Щекотно.
– До свидания, – сказал я груди и передвинулся ещё ниже к животу.
– А, как классно, я бы даже сказала, охренительно, но я не стану.
– Какая у тебя солёная кожа.
– Да, море любви.
Потом начал зубами отнимать у женских бёдер белые трусики. Те не отпускали, пока я не помог себе руками. Потом скинул свои и вошёл в метро.
– Ты ужасный человек! Ты любишь меня так, как я хотела, – вздохнула она после того, как мы тащились двадцать минут подземкой своих низких вибраций, в электричке по тоннелям желаний, и вышли на станции «Оргазм».
– Я нет, я тебе в подмётки не гожусь, вот ты ужасна, ты женщина во всём широком аспекте этого слова.
– Скажи ещё женщина широкого профиля.
– А в профиль ты королева. Только пока не придумали тех денег, которые были бы тебя достойны.
* * *
Я зашёл в палату, поздоровался со всеми, потом подошёл к койке, в которой лежал отец, пожал ему руку и, нагнувшись, приобнял его:
– Как ты?
– Нормально.
– Обед был уже? – сел я на стул напротив.
– Да, поели уже, – старался не смотреть мне в глаза отец. Ему непривычно было такое состояние вещей. Он, всегда очень сильный и надёжный, вдруг оказался здесь, вдруг оказался вне игры. Я понимал его и смотрел на пульт, что висел над койкой. На нём две кнопки, одна, видимо, вызов медсестры. Под другой, красным, надпись «Cance». Какой-то циник стёр букву «l», дописал «г».
В белой палате сквозило радио и разговоры соседей:
– Тебя когда оперируют?
– Завтра. Вечером сестра должна сделать укол.
– Завтра полетишь под наркозом. Ты боишься летать?
– Нет, но надеюсь, у меня будет перевес, чтобы я не улетел слишком далеко, – засмеялся свистящим хохотом толстяк, повернувшись на бок.
– Как дела у Алисы? – спросил меня отец.
– Да, всё нормально, – положил я свою ладонь на его руку.
– Я хоть и старый, но вижу.
– Иногда она просто мегера.
– Женщина не может быть всё время покладистой. Иногда она встает в позу. А уж, в какую, это зависит от тебя.
– Какой же ты всё-таки совершенно-мудрый, папа, – гладил я его сильную ладонь. «Почему раньше, мы говорили как «отцы и дети», почему не как двое мужчин. Родственные связи отдаляют нас. Они создают рамки. В итоге родственники, как портреты в рамках одних и тех же стен, эти рамки мешают им приблизиться так, чтобы сказать самое искреннее или услышать.
– Ты не обижайся на неё.
– Мне не до этого, – улыбнулся он.
Зашла сестра в белом. Будто постоянная свадьба жизни и смерти. Все заулыбались невесте. У меня сразу же возник образ операционной. Я представил операцию по уничтожению бандформирований, засевших в организме, как хирург, вооружившись одним скальпелем попытается покончить с ними со всеми. Но что он может сделать один? Трудно было поверить в благоприятный исход такой операции, которая так или иначе была вмешательством во внутренние интересы. Я не любил, когда лезут в мои дела.
