Удивительно было, как эти люди продолжали так же спокойно лежать, зная, что соседа, которого вчера увезли, уже не было на этом свете. Здесь они бросили все свои вредные привычки: курить, пить, есть. Одна привычка вытеснила все остальные – привычка жить. Потому что никто из них не собирался умирать, хотя и жить в таком состоянии тоже надоело. Они зависли на своих койках, между небом и землёй.
На соседней кровати лежал мужик и разглядывал ногу, в палате белой, как собственное лицо, он был самым молчаливым из всех, его диагноз неумолим, на следующей неделе он должен лишиться её, чтобы остаток тела решил, что дальше он пойдёт без неё, хотя слово «пойдёт» здесь неуместно. Когда он отвлекался от потолка, он переводил стрелки зрачков на неё, на сверток своей конечности, он смотрел так, как будто она уже была не его, как будто он проиграл её в карты и должен сдать в аренду, кому-то походить на время. Сверток, который уже вонял тухлым мясом, когда доктор приходил его осмотреть. Грустные мысли он пытался отогнать сигаретой в туалете, все знали, что курить там было нельзя, но на его нарушения смотрели сквозь пальцы, впрочем, как и он на них. Его никто не навещал, возможно, он был одинок. Вся семья его: две ноги, две руки и голова, а тут такая потеря. Конечно же, он пытался абстрагироваться, представляя, что это его от ноги отрезают, от ноги всё остальное тело и она одна будет жить дальше, одна ходить на работу, взбодриться тем, что есть части тела и поважнее, но это было слабым утешением. Глаза его были будто немного влажные всегда, жалость к самому себе проснулась и не засыпала. Он постоянно ходил, будто хотел выгулять перед смертью свою ногу как следует между туалетом, столовой и палатой. В его глазах читалось: «Скоро отпилят конечность, а дальше на костылях всю оставшуюся жизнь, скрипеть протезом». Всё чаще он смотрел на ногу, как на пустое место. Как легко мы можем себя подготовить к потере, некоторые утраченные вещи не возместить никакими находками. Я как никто понял это именно здесь.
Бродя по холодным коридорам больницы, я замечал, как медленно ходят здесь пациенты, будто растягивают тот самый последний путь к обрыву, за которым их ждал самый банальный конец. Вот где можно было сразу понять, что все возникающие проблемы, горы дел, которые предстояло свернуть там, снаружи, здесь покажутся куличиками в песочнице времени.
* * *
– Желающим выйти на дорогу большой любви гороскоп советует бросить машины, прогуляться по городу пешком, чтобы наконец найти свой знак, – наполняло радио салон моего авто.
На обочине белел регулировщик, скучно помахивая палкой, которая при удачном взмахе могла бы обогатить его скудное существование. Некоторым из них элементарно не хватало общения. Нормального человеческого общения: шеф – подчинённый, судья – подсудимый. Возможно, и этот хотел просто пообщаться, но правила из-за этого нарушать никто не хотел. Машины гуськом занимали каждый свою строку. Пробка, все терпеливо ждали, я тоже. Лишь воображение подсказывало варианты объезда по тротуару, но там в воображении всё тот же регулировщик сразу же останавливал меня. И уже казённым официальным языком объяснял мне моё место в этой жизни, в том пункте правил, в конечном итоге о моём месте в его жизни. Я представлял, на сколько похудеет моё благосостояние, и продолжал стоять. Машины, присобачившись она в зад другой, медленно двигались, реагируя на красные лампочки впередистоящего почти по Павлову, только вместо слюны у меня выделялась правая нога и жала на тормоз.
Деревья тащились за окном по своим делам. Люди ехали по своим. Я выбился из общего потока и вынес себя на поля этой тетрадки. Припарковал машину. Пройдя несколько шагов вдоль металлической охраны парка, нашёл дыру и нырнул в неё. Птицы заливали по полной, прячась в кустах. Деревья толстыми пальцами корней вцепились в землю. Мне нравилось разглядывать фактуру деревьев, корсеты из коры, в которые они были закованы. Я протянул руку старому вязу, будто хотел с ним поздороваться. Прикоснулся к его коже. Тёплая на вид, но такая жёсткая на ощупь кора сама за себя говорила, что жизнь этого вяза не была устлана розами. Не кора, а корка, которая уже окаменела и не отвлекалась на суету вокруг. Пока я мечтал, мой указательный палец уже исследовали муравьи, пробуя на зуб. Понимая, что вдвоём им такую добычу не осилить, ушли за подмогой или за советом под корку вяза. Я не стал дожидаться их возвращения и обойдя большую средиземную лужу, двинулся дальше по дорожке.
Люблю весну. Женщины играют в футбол ногами с моей порядочностью. Если тебе нравится женщина, непременно скажи ей об этом: если она будет замужем, то непременно познакомит с мужем, если одинока, то, возможно, проведёт с тобою ночь, если замужем за тобой, то всю оставшуюся жизнь. Последняя мысль была особенно актуальна.
Потому что весна высунула своё заспанное лицо из-под одеяла облаков, пробуждаясь от зимней спячки, видно было как она с трудом выползает из берлоги рыхлых сугробов, а свежий ветерок перемен не хотел пускать это дело на самотёк, он трепал почем зря всех, кто попадался ему на пути, словно зарвавшийся задорный щенок, он подбегал к каждому, тёрся ласковой шкурой, вертел хвостом и звал поиграть. Толпа была демисезонна. Одни весело улыбались, расправив плечи воротников, другие ёжились в лацканах драпа, боясь весенней простуды. Я был сдержан в эмоциях, я топтал проспект и никого не целовал, даже не обнимал, хотя, может, хотел бы этого сейчас больше всего. Сдержанность в чувствах, к сожалению, не увеличивает продолжительность жизни, я отдавал себе отчёт, что то, что я не сделаю сегодня, завтра я могу не сделать даже наполовину, как взрослый бухгалтер, я отдавал себе отчёт в том, что жизнь конечна и настанет момент, когда целовать уже будет незачем. Но весной лучше даже не понимать, а действовать. Женщины приятно улыбались навстречу, однако встречались они тут и там с другими. Конкуренция – вот главный крик весны. Надо было прийти, увидеть и взять любой ценой. Весна ждать не будет, она позеленеет от твоей наглости и воздаст. Единственный недостаток, который весной мне бросался в глаза, был в том, что я женат.
* * *
– А что врачи? Это такие же люди, как и все остальные, они так же ходят на свою работу, у них дома те же проблемы, что и у нас, а зарплата может быть ещё ниже. Спрашивается, почему они должны взваливать на себя этот груз ответственности за чужую жизнь? Вкалывать бескорыстно, лелеять чужие души. Просто делают свою работу, кто-то хорошо, кто-то тяп-ляп, кто-то совестливо, кто-то халтурно. Нельзя от них требовать большего, а главное, бесполезно, – раскачивал Томас море своей фантазии, сидя напротив меня в кресле.
– Неужели нет таких же способных, кудесников от Бога, вроде тебя виртуозов, которые бы не души лечили, а тела? Таких как Рэй Чарльз к примеру, я как-то попал на его единственный в Питере концерт, чем он только не играл, а всё равно получалась великая музыка. И что ни удар по клавишам, всё в такт, что ни слово, всё в ритм.
Нет, не люди, музыка играла людьми. Именно так было со мной, когда дома, не понимая как его, на-строение, поднять, я ставил винил с чёрными братьями. Тот шипел словно змея перед укусом, впрыскивая в меня мой любимый яд. Джаз. Чёрные играли джаз, словно боги, многоуровневый джаз, вырванный из сердца, где клавиши – это пешеходные переходы, а по ним спешили людьми пальцы. И каждый шаг – это звук в симфонии общества или какофонии, стоило только перебежать дорогу не по правилам. Музыканты то били, то гладили клавиши своими длинными пальцами, и было впечатление что те совсем не хотели гнуться, за это их и били. Но музыка выходила чудовищно объёмная, сравнимая с литературой Кортасара, когда тебе хотят показать нечто, но ведут к этому не прямой дорогой, а причудливыми закоулками, каждый из которых сам по себе шедевр.
