Я вернулся с кухни к себе в кабинет, к этому окну, к этой вороне, к этим проводам, которыми было расчерчено небо, одни провода перекачивали амперы, другие грузили килобайты. Тепло, свет, общение – вот всё, в чём нуждались люди. На один из проводов сел ворон, может, муж той что свила гнездо, словно его заданием было прослушать все текущие разговоры. Собрав ценную информацию, он отцепился от провода и полетел вниз гонять голубей, стадо которых паслось под деревом. Голуби на ворона никак не реагировали, хотя тот пытался их даже клевать. Голубь уже был не тот. Он сейчас не мог работать как раньше голубем мира или хотя бы почтовым, в нём уже не нуждались, он вынужден был влачить жалкое хлебобулочное существование, перебиваясь жалостью граждан.
* * *
– Что-то меня знобит, дай руку.
Она взяла мою руку и положила себе под мышку, словно градусник.
– Ты и вправду горишь, – вытащил я руку и стал её изучать.
– Сколько?
– Без двадцати час.
– Так много? – снова завладела она рукой.
– Срочно в постель. Тебе нужен постельный режим.
– Да, да, нам нужен постельный режим, – потащила она меня за собой.
– Жар прошёл? – спросил я её, когда уже вошёл и вышел покурить из её внутреннего мира.
– Нет, у меня кровь горячая, на двадцать пять процентов цыганская.
– Так вот откуда такая бронзовая скульптура, XIX век, судя по манерам?
– Девятнадцатый год ты хотел сказать?
– На девятнадцать ты не тянешь, надо откормить.
– Не округляйте женщину любя. Расскажи мне лучше сказку.
– Могу только басню.
– Идёт!
– Про ворону?
– Лучше про сыр.
– Ворону где-то Бог послал за сыром, он мог послать и дальше, но сам ведь создал. Не то что бы ему хотелось сыра, просто надоело слушать её крикливый кашель. Она слетала, взяла себе кусочек тоже. Сказала бармену: «Мне два по сто дор блю и маасдама», хотела съесть, да призадумалась, внизу сидел клошар, он пил бургундское который вечер, закуски не было, немая жажда чесала его горло:
– Ворона?
– Нет ещё.
– Ну значит будешь. Как у тебя там?
– Сыра.
– Здесь тоже сыро.
– Сыра в кой-то веки хотела съесть спокойно.
– Я тоже не отказался бы. Какой?
– Так важно?
– Наверно, сулугуни?
– Дор блю и маасдам.
– Неплохо выглядишь сегодня, кстати.
– Могла быть лучше.
– Вина не хочешь?
– Я кислое не пью.
– Бургундское.
– Ты от души или корысти ради?
– Ради.
– Я рада, что не врёшь.
– Я рад бы врать, но пьян. Когда я пьян, я честен. Ну, долго тебя ждать? Могу помочь, спугнуть камнем иль палкой.
– Не надо, я сама.
– Как скажешь.
– Жди. Сейчас спущусь. Что взять с собой?
– Да ничего не надо. Мне нужна компания.
– Мужик. Послушай, я так не могу. С пустыми крыльями. По-вашему, руками.
– Ладно. Если сможешь, возьми с собой закуски.
– Дор блю и маасдаму?
– Не, дам не надо. Слишком много знают, такие пахнут скукой. С воронами куда сподручней. Они доверчивы, опять же сыр и дырки.
– Ну, вот, опошлил всё своей концовкой.
– А ты о чём подумала?
– Мир полон иллюзий!
– А где аплодисменты? – повернулся я к ней и положил лицо на ладонь, мой локоть упёрся в матрас.
– Может, спать?
– Тебе не понравилась басня?
– Я гладила тебя всё время, этими руками, ты не заметил? – вытащила она руки из-под одеяла и подняла вверх.
– Я и говорю. Разве можно засыпать неудовлетворённой?
– Нет, нельзя. Всё равно, что без ужина лечь. Поэтому сказки твои мне нравятся больше, чем басни.
– Ну, слушай. Только одна короткая: «Каждые выходные он покупал ей новое платье. До тех пор, пока платье не стало свадебным».
Хотел завтра это сделать, но терпения не хватило: встал я и что-то достал из кармана штанов.
«Неужели», – взвизгнула про себя Алиса.
Он стоял передо мной на коленях и протягивал бархатный ларчик с кольцом. И всё было прекрасно в этом порыве: и правильные слова, и тёплая атмосфера, и романтическое настроение, и даже стрелки времени жизни показывали «пора»… Только человек не тот. В этот момент он стал другим.
* * *
– Что ты там увидел в окне?
– Да так, машина какая-то шарится фарами, ищет парковку, так же как я, пока не встретил тебя, в поисках тёплого места на ночь.
Я всё ещё думал о том деде, что видел вчера: он всё ещё возвращался с войны, он шёл один по Невскому под разрывы снарядов им сохранённого мира. Салют отражался в глазах: «Не зря, не зря мы вернулись с победой». На его кителе металлом выступали слёзы, скатывались по груди ордена и медали, как память той кровавой трясины боли и страха, подвига и любви.
Из моих глаз вылупились слёзы.
– Что с тобой? – заметила это Алиса.
– Часто хочется быть жёстче во всём: в отношениях, в словах, в поступках.
– Дорогой, будь жестче во мне. Этого достаточно.
Я развернулся и вскрыл её платье, достал письмо, адресованное мне. На белой линованной бумаге было написано два слова, две жирные точки: «Я хочу».
Максим поцеловал меня в шею, я ахнула от безумия. Будто нейроны молнией доставили телеграмму от точки А до точки G с одним долгожданным предложением: «Будь моей женой».
* * *
Я слушал длинные гудки и продолжал свой немой диалог с ней, всё ещё не переставая вертеть в уме разлинованный на чёрное и белое листок бумаги, в сомнениях бессознательно, то загибая его края, то вновь выпрямляя:
– Жизнь для женщины должна быть танцем, в котором её ведёт партнёр. Я знаю здесь ты саркастично улыбнёшься: «Смотря куда». Он должен видеть «куда», он должен чувствовать «когда», ей достаточно только знать «зачем». Чувствуешь ли то, что я чувствую? Я был консервой раньше, маринованной банкой эмоций. Сейчас я стал другим, то есть собой. Я могу плакать, могу смеяться, могу любить так, как мне хочется, так, как мне ещё не приходилось. Теперь только три вещи меня в тебе интересуют: ты-вчера, ты-сегодня, ты-завтра.
