Утром я снова проснулся под свист Володьки, бабушка сказала ему, что я болен и прогнала его, чтобы он не мешал мне спать. Я лежал бледный и грустный, надежда голодной крысой грызла мой мозг. Бабушка как-то смягчилась, но это мне уже не помогало, я пытался смотреть телевизор (так делал папа, когда у него не было настроения, он говорил, что если у тебя проблемы, то главное – найти пульт), но все программы почему-то решили показать фильмы про насекомых или про вампиров. То и дело я заглядывал себе под мышку, где у меня у самого жило такое.
Через три дня бабушка сказала Володе, что меня увезли в больницу (сил на то, чтобы его ругать за предсмертное молчание у неё не было, она осунулась и напоминала развалину древнего мира).
Дети умирают без любви.
Некоторое время Томас пребывал в задумчивости, затем пальцы его зачесались и, одухотворённые новой идеей, не дожидаясь, пока включится голова, начали что-то набирать в ответ:
Я и сам не знал точно, что я подразумевал, но уж точно не любовь, скорее одиночество, которое вытягивало из меня вены, высасывала из меня кровь. Одиночество вдвоём.
«Она укусила его.
Он не чувствовал боли.
Он не чувствовал яда.
Он был влюблён,
смотрел отрешённо на деревья,
которые волновались в небе,
он знал,
что они умирают стоя,
сам же хотел бы сделать это как можно лёжа,
в экстазе, в ней,
да, умереть в ней,
это было бы выше всяких могил».
И подписал:
«Спасибо, старик, не ожидал от тебя такого. Тебе пора выпускать самого себя».
* * *
Когда Алиса скучала, она твёрдо была уверена, что это означало лишь одно – он тоже сохнет по ней. Часто это подтверждалось сообщениями. Ей нравились его длинные нелепые письма, что может написать только самый последний влюблённый придурок, который потерял календарь, забыл, когда у него день рождения, да что там день, забыл год.
«Ты в одном углу мира, я в другом углу дивана, у нас были разные книги, но одни мысли. У тебя во рту шариковая ручка, иногда ты смеёшься, и на твоих щеках появляются ямочки, в которые тут же хочется засадить поцелуи, и я в задумчивости. Мы вдвоём сидим дома, дома тоже бывает скучно, ты даже зевнула, как выброшенная на берег рыбёшка, я заразился и протянул руку, чтобы найти твой второй размер, полагаю, он соответствует размеру моего мозга в возбуждённом состоянии. Ты для меня так близко, так же как недосягаема для самой себя. Полдивана от гениального до простого».
Уже находясь рядом со станцией, неожиданно быстро Максим получил ответ:
«Я никогда от тебя не уйду, можешь даже не вздыхать на эту тему».
Он оторвал счастливый взгляд от экрана телефона и вздрогнул. На входе в метро лежала гадюка, извивалась и фыркала, люди боялись входить, многие поворачивали обратно, видя в этом дурное знамение. В моих венах застучал метрополитен, побежали электрички адреналина, по коже автомобили озноба, в голове самолёты мыслей, страх скакал галопом, страх оседлал радость, товарняком бытия прямо по мне, но не гадюка меня напугала: «Неужели жена всё знает? Чёрт, как паршиво, как неудобно». Остановился я в метре от змеи, которая уже оказалась на сооружённой плотным людским кольцом сцене. Не то чтобы я был змееловом, нет, я просто был в своей теме и пресмыкающее с ядом в пасти меня абсолютно не интересовало. Неожиданно рядом со мной возникла девушка в форме. Сапогом шмяк, шмяк, раздавила башку змее, та выплюнула кишки. Кто-то даже захлопал. Потом ловко ногами сдвинула тело гадюки, которая на поверку оказалась миногой, в сторону от прохода.
– Расходитесь, товарищи, концерт окончен. Молодой человек, – обратилась она ко мне, – вас это тоже касается.
– Пожалуй, вы правы, придётся расходиться, – гнал я от себя образ обиженной жены. Змея со змеёй вряд ли бы так поступила. Я подумал, что это ядовитый знак. В общем, променял метро на автобус. Но прежде хотелось продышаться и прогуляться по парку. Иногда это было просто необходимо, чтобы разогнать тучи над собой. Необходимо было понять, чего я боюсь больше: предстоящего развода или надвигающейся свадьбы. Я купил зачем-то мороженое и не заметил, как съел его.
«Если бы в жизни всё прояснялось так же быстро, как и на небе», – с этими мыслями сел в автобус, который шёл в центр. Меня укачивало, морская болезнь накатывала девятым валом: вчерашнее вино и недавнее мороженое. «Эту бочку оно не заткнуло, зачем было его в себя толкать». Необдуманные поступки часто отталкивают людей. Женщина от меня отвернулась: «Ещё бы, человечество дышит моим перегаром, я источал Испанию», – от бесчувствия юмора стебался я сам над собой. Попытался читать книгу в телефоне, дергался экран, как глаз: «Видимо, ему не понравился мой утренний лик, а кому он мог понравиться, после такого количества вина, после такого количества женщины красивой, с которой недавно слез. Мир мог смотреть на меня осуждающе, если ему ещё не всё равно, хотя все молчали, видимо, сегодня была среда, рыбный день», – путались мои счастливые мысли, хотя я не склонен был их сейчас систематизировать, дни в недели, недели в годы, недосыпание в выходные, пусть жалуется на меня погода, если я с чувствами передозировал, если не увидел я элементарного, когда обстоятельства держали меня за яйца, я не прошёл мимо судьбы, натыкаясь на людей как на препятствия, о они мне о нелюбви – хорошо, я им тогда о спаривании». Мне скорее хотелось выйти на мраморную широту набережной, где я мог спокойно залить похмелье Невой. Однако автобус не торопился, словно после весенней простуды он хрипел двигателем и коробкой передач всякий раз, когда водитель переключал скорость, он, звеня шестерёнками, словно собирал слизь, накопившуюся в горле его трансмиссий, а потом выплёвывал и успокаивался.
Я держался за поручень. Окно смотрело на меня осуждающе. Уши, как обычно, ловили на свою волну всякую потустороннюю чушь:
– Девушка, можно с вами познакомиться? Как вас зовут?
– Долго, – ответил женский голос.
Я невольно оглянулся, и упёрся в голубые глаза высушенного парня. Войска розовых угрей атаковали приятное лицо. На его скелете висели джинсы и красная рубашка навыпуск. Он был настолько худ, что казалось – даже глаза его были костлявы. Девушку я разглядеть не успел, мой фокус поймал только синий отрез её платья, который уже подхватил летний ветер и вывел на улицу. Парень выскочил вслед за ней.
– Дайте мне пройти! – отвлёк меня от пары высокий женский голос.
– Проходите, кто вам не даёт, – ответила ей большая дама, не сдвинувшись ни на дюйм.
– Никто не даёт, – ткнул её огрызнувшись всё тот же голос.
– Бедная. Что же вы сразу-то не сказали? – ужалила маленькую бойкую женщину дама, окатив её брезгливым взглядом, словно та была шестёркой в её колоде. Я тоже невольно улыбнулся и прошёл в середину салона. Снова положил глаз на окно. За ним волочился XVIII век. Его архитектура была логична, принципиальна и фотогенична. Мои локаторы переключились на двух девушек, которые сидели перед моим окном:
