– Не уверена, – не знала, чем мне может помочь. Катя смотрела то на меня, то на Томаса.
– Можно сразу счёт? – отпустил я её. Она улыбнулась недовольно, но промолчала и лишила кабинет энергии инь.
– Ну конечно, – продолжал мне показывать переписку Томас, хотя я давно уже потерял к ней интерес, у меня у самого таких была тьма-тьмущая. Мне вдруг очень захотелось что-нибудь написать Алисе. «Нарцисс, лучше бы предложил стаканчик холодного пива, видит же, что я не в себе. Хотя, нет, не видит он ни черта, кроме себя и своей писанины. В этом весь творец».
«Спасибо, что пишешь!)) Весело. Тут чуть другое, если можно, останется между нами? Здесь Север хочет подружиться с Югом.) А я боюсь разочаровать и разочароваться. Но в любом случае – это невероятная история и Ты имеешь непосредственное участие. А вдруг напишешь книгу про нас с Кириллом?
Я очень дорожу дружбой-перепиской с Кириллом. Хотим встретиться, но меня просто трясёт. Я такой широты души не встречала! Сама становлюсь лучше. Вот открыла тебе секрет, не спросив у тебя разрешения».
Томас отвлёкся на телефон, который заиграл «В лесу родилась ёлочка», он посмотрел на экран и огрызнулся шёпотом: – За… эта баба! – и сбросил звонок.
– А эта нет? – указал я ему переписку.
– Эта далеко, – спрятал он телефон.
Воспользовавшись паузой, я отмотал пару страниц дифирамбов. Какое мне было дело до женщины, до которой даже ему не было дела. Хотя она мне показалась доброй, отзывчивой, искренней. Декабриста на неё не хватало. Их сейчас днём с огнём. «Этот, нет этот не декабрист, этот эгоист», – посмотрел я на Томаса, который был неумолим.
«Это удивительно для меня. Покупательница год назад спросила нового автора, нашла тебя, заметки твои, ответы людей, Кирилла… Главное, я нашла двух удивительных людей! Да ещё и братьев. Да, Вселенная любит меня! Я всегда в Москве ищу спрашиваемые книги, стала читать, без твоих книг теперь не начинаю день. У тебя сплошные арабески… красиво… Ведут в сказку… Тайну русского языка. ВДОХНОВЕНИЯ! И ВСЕГО, ЧТО СЕБЕ НАМЕЧТАЕТЕ! Читаю – пишешь про меня! Но с твоими заметками соглашаются очень много женщин! Вывод – мы, женщины, похожи друг на друга? А каждая хочет быть единственной, неповторимой! Так как же надо постараться. А?»
– Что ты ей ответил? – отвлёк я глаза, полные похмелья, от экрана и поставил пустую чашку на стол.
– Стараться не надо, надо быть. Теперь видишь, как мы плохо знаем женщин.
– Честно говоря, никогда не пытался их понимать. Просто гнал своё, мужское. Зачем усложнять, чем больше во мне будет мужского, тем сильнее проявится их женское.
– А как же отношения? – глотнул чая Томас.
– Отношения наши ни больше ни меньше, лишь обстоятельства.
– Стечение обстоятельств – полноводная река, через которую мы строим мосты, соединяя берега своих чувств, несмотря на то, что некоторые так и останутся временными переправами, – снова я увидел на коленях Томаса музу. Она ему была верна, а остальным, в частности мне, только улыбалась.
– Я вот сколько лет прожил с женщиной, до сих пор не научился понимать, – развернул я конфету, посмотрел и стал внимательно изучать её профиль.
– Что ты смотришь на неё, как на жену?
– Откуда ты знаешь, как я смотрю на жену?
– Дай мне увидеть, как ты смотришь на секретаршу, и я скажу, как ты смотришь на жену.
– Ладно, гений, – усмехнулся я, завернул конфету обратно и положил в вазочку. – Ответь мне на один простой вопрос. Что делать, чтобы женщина не капризничала?
– Окуни её в ванну с шампанским.
* * *
Не всё было так уж идеально между нами. Нестыковки случались. Как у тех пилотируемых кораблей, что пахали космические поля. Я стал замечать, что стоило только Алисе проявить свою нелюбовь, как тут же она отражалась на других людях, моею нелюбовью, если не сказать больше – моим равнодушием к ним. Я смотрел на них, как на фотографии, как на далёкие страны, на дорогие монеты, на заслуженные медали, они входили в мою жизнь, выходили, я чувствовал себя то коридором, то квартирой без удобств, то этим самым удобством, здороваться они любили меньше, чем прощаться, их становилось всё больше: друзей, родственников прохожих, все что-то хотели от меня, может быть, даже меня, они искали какой-то любви. Любви к ненависти, ко лжи, к равнодушию, любви к любви, иногда они разговаривали, но каждый на своём языке, и если их языки были хоть немного похожи, они становились друзьями или подругами, а если это были шершавые языки, то – любовниками. Людей становилось всё больше, но виделись они всё реже, входили и выходили, люди всегда норовили войти ко мне в душу, особенно если не удалось выйти в люди.
В такие моменты я сидел в рабочем кабинете, абсолютно отстранённым от работы, будто Алиса отстранила меня от дела, от Кати и её кофе. Я сидел в творческом поиске и писал бездарные стихи, как влюблённый школьник, те самые стихи, которые никто никогда не прочтёт:
Не проходит ни дня без мысли,
Не проходит и ночи без слова,
Ты всегда хотел независимости,
и тебе её дали условно.
Отлежишь от звонка до звонка
Как положено, на диване,
Пусть любимая, пусть одна,
Нелюбимые так бездарны.
Передачи в постель и плоть,
Срок закончится по амнистии,
Ты уйдёшь, где свободы кость,
К горизонту, где тучи сиськами.
Нарисовал солнце, пробившееся сквозь большую женскую грудь в виде облака, которой никогда не было у Алисы, и представил как ухожу к Кате с её третьим размером. Ухожу от моего солнца. Перечитал всё ещё раз, потом смял в корзину вместе с бюстом и светилом. В кабинете действительно потемнело. Мистика. Над городом нависла туча, не решаясь по тихому отлить в какой-нибудь подворотне. Телефон вздрогнул смс-кой:
– Сердце твоё – морозильная камера. Кого там только нет: от замороженных рыбок и куриц, до готовых ко всему полуфабрикатов.
– Слава богу – оттаяла, – обрадовался я про себя и поставил мысли на разморозку:
– Я голоден. Я очень хочу съесть тебя.
– Я ещё не готова.
* * *
– Ты звонила?
– Нет, скучала. Что делаешь?
– Разговариваю с ладонью, – держал я трубку рядом с ухом.
– Смешно. Вообще, я не очень похожа на ладонь. – Алиса сидела в библиотеке и листала литературу для диссертации. Говорила она в полголоса, чтобы не нарушить покой других книгочеев.
– В каждом пальце по чувству, – остановил я машину на обочине и выбился из покорного стада. Никто из табуна даже не поднял голову, чтобы не терять лошадиные силы. Я даже был горд собой, что мог остановиться, когда хотел… когда любил. «Только остановившись можно понять, туда ли ты двигаешься», – осенило меня. – Большой – это любовь. Указательный – это?
– Это дверь.
