Алиса: Ты меня не догоняешь.
Максим: Подожди, сейчас переключусь на четвёртую. Я понял про детей. Но учти, размножаться будем в благоприятном месте.
Алиса: Сегодня как раз получила оттуда письмо.
Максим: От кого?
Алиса: От тебя.
Максим: Я вроде бы не писал.
Алиса: Когда шла по аллее, оно упало мне прямо в руки, жёлтое, скукоженное письмо. Я сразу всё поняла: жёлтый – цвет расставания и измены. Ты сожалеешь, ты мёрзнешь от одной мысли, что я уйду, ты до сих пор сохнешь по мне. Знаешь, что я с ним сделала? Скомкала и в урну.
Максим: Чувствую себя гербарием.
Алиса: Усох от любви?
Максим: Как ты с ним рассталась?
Алиса: Безболезненно.
Максим: Значит, заранее побеспокоилась об анестезиологе?
Алиса: Мне нужен художник, а не анестезиолог. Я люблю его.
Максим: А он?
Алиса: А он любит вино.
Максим: Понимаю, не хочешь быть закуской.
Алиса: С умными женщинами легко: их можно брать, пока они думают.
Максим: Что ты думаешь по поводу того, что очень много великих художников с психическими расстройствами?
Алиса: В голове все расстройства от недостатка красок. Надеюсь, ты не про себя?
Максим: Точно, купи мне холст 30х40, карту мира и карту звёздного неба. Может, всё же лучше анестезиолог?
Алиса: Дурак. Жду тебя. Лю.
Алиса оставила телефон на столе и взяла забытый дневник:
Странное осеннее билось в окно, то ли настроение, то ли животное, сотворённое из опавших листьев лета, из безнравственных порывов ветра, из прозрачного холода отношений. С одной стороны, мне хочется плюнуть на всё и начать новую жизнь, может быть, даже в новой стране, с новыми людьми… Но с другой – зачем я тогда сегодня делала уборку?
Воскресенье – непутёвое дитя субботы и понедельника, – написала она чуть ниже и добавила: – Было весело заниматься любовью с утра, особенно в понедельник, особенно, когда опаздываешь на работу, особенно с тем, в ком души не чаешь. Да, на чай времени сегодня не осталось.
* * *
Максим: Тебе с чем чай?
Алиса: Лучше вино.
Максим: Останешься сегодня?
Алиса: Не, я люблю спать дома. Иногда я не нахожу себе места даже дома, не то что в гостях. А когда меня пытаются положить, вовсе начинаю чувствовать себя вещью.
Максим: Вроде как собиралась.
Алиса: Да. Даже бельё белое надела.
Максим: А я красное вино к антрекотам.
Алиса: Почему вино подбирают к еде, а не к белью?
Максим: Вино будем менять или бельё?
Алиса: Пойми, что женские капризы – это коралловые рифы, за которые ты можешь ухватиться, чтобы не утонуть в океане моих чувств.
Максим: Я понял, значит, и то и другое. Признаю, твои коралловые рифы бесценны. Сплю и вижу, когда ухвачусь.
Алиса: Люди бесценны – пока на них не навешают ярлыков.
Максим: Ты опять про бельё?
Алиса: Скоро начну кусаться.
Максим: Скорее бы уже.
Алиса: Давай завтра.
Максим: Не скрою, что иногда после таких слов я от тебя устаю.
Алиса: Ничем не могу помочь, моя скамейка запасных пуста. Так что играй. Думаю, тебе надо перейти из защиты в нападение.
Максим: Ты ангел.
Алиса: Нет, я тренер.
Максим: Ангел-тренер.
Алиса: Да, хватит заливать, какой я ангел? У меня и крыльев-то нет.
Максим: С такими ногами зачем тебе крылья!
Алиса: Чтобы скакать.
Максим: Для этого точно крылья не нужны.
Алиса: А что нужно?
Максим: У меня есть сыр. Козий.
Алиса: Козий я не люблю.
Максим: Почему?
Алиса: Так. Напоминает одного козла. Живёшь-живёшь с человеком, а потом понимаешь, что он – животное.
Максим: Бросай, пока не подсела.
Алиса: Как? У меня к животным любовь особая взаимная, их не бросишь.
Максим: Самая сложная штука в жизни – это взаимность. Одному всегда кажется, что его недолюбливают.
Алиса: Да, со штукой в кармане сейчас тяжело рассчитывать на взаимность.
Максим: Неужели ты так корыстна?
Алиса: Ещё бы, а то наберут взаймы. Потом ходи по пятам, чтобы вернули. Кредиты отравляют жизнь.
Максим: Так нечего давать.
Алиса: У моего рта теперь даже поцелуя не выпросишь. Без любви.
Максим: Правильно. Никогда не целуй нелюбимых. Ты можешь отравиться.
* * *
Мы сидели на гранитных плитах набережной, точнее, сидел я, опершись о парапет, а она укрывала своим телом мои колени. Наши взгляды купались в Неве.
– Представляешь, что когда-нибудь мы окажемся по ту сторону таких же плит.
– Смерть меня не пугает. Лет сто двадцать мне хватило бы, я думаю.
– А что пугает?
– Раньше пугала старость. А теперь нет, хочу ощутить, что ощущает женщина увядая, чувства которой уже никому не нужны. Как ты думаешь, что?
– То же самое, что недельная роза в вазе со старой водой, где вода – это её среда, – смотрел я на проплывающие кораблики. Они махали нам руками, то ли завидовали, то ли здоровались.
– Нет никакого кризиса среднего возраста, да, и что такое кризис среднего возраста. От двадцати пяти до пятидесяти, кризис может быть только творческий или экономический, скорее даже только экономический, причём как от недостатка денег, так и от избытка. И последний практически неизлечим, так как не к чему стремиться, но мне до последнего было далеко, я занимался самоидентификацией, рассматривая свою жизнь то в микроскоп, когда чувствовал себя ничтожеством, то в телескоп в приступах величия.
– Неприятности – это своего рода аллергия на внешнюю среду. А что касается твоего кризиса среднего возраста, то пройдёт.
– Разве я сказал, что моего? – прикрывал я своими ладонями её грудь от лишних взглядов, будто та стеснялась того, что была сегодня без бюстгальтера.
