Сначала слушали дело трех матросов, обвинявшихся в поставке наркотика. Пилот Хейнц, восседавший на месте судьи, без всякого интереса слушал, как Алекс Тамаров, то и дело сбиваясь, защищает своих клиентов. Формальностей на суде не придерживались. Почувствовав, что гардемарин не справляется со своими обязанностями, обычно молчаливый пилот допросил свидетеля сам.
Три злополучных матроса время от времени перешептывались с Алексом, мешая ему допрашивать Макэндрюса.
— Был ли пузырек с наркотиком под определенной койкой, когда вы его нашли, сэр?
— Не совсем, — невозмутимо ответил главный инженер. — Коробка лежала на полу, наполовину скрытая койкой.
— Итак, вы не можете утверждать, что она принадлежит мистеру Тауку? — Алекс старался изо всех сил, пытаясь выиграть это безнадежное дело. Таук уже во всем признался на ДН-допросе. У него было право отказаться от своего признания, но это обратилось бы против него. И Алекс старался найти улики, которые поставили бы этот допрос под сомнение.
— Я не знаю, кому она принадлежит, мистер Тамаров. — Главный инженер оставался спокоен. Другие свидетели опознали коробку и подтвердили, что она принадлежит Тауку.
— Сэр, вы можете опровергнуть утверждение, что мистера Таука подставил другой матрос?
— Да. — Алекс удивился и в то же время встревожился, но у него не было выбора. Он должен был дать возможность главному инженеру ответить. — Очнувшись после того, как его оглушили выстрелом станнера, мистер Таук попытался ударить мистера Вышинского по лицу.
— Но, может быть, он считал, что его оглушили несправедливо?
— Возможно, — ответил главный инженер, хотя, судя по тону, сам в это не верил.
В своих свидетельских показаниях я мало что мог добавить, лишь во всех подробностях рассказал, как мистер Вышинский навел порядок. Сэнди и Алекс слушали меня без особого интереса.
Процесс был просто ритуалом. Чтобы установить истину, достаточно было ДН-допросов. Однако мы по-прежнему соблюдали формальности как в гражданском, так и в военном судах: защитники, обвинители, свидетели. Почти во всех случаях исход был предрешен.
Во время перерыва я забрел в кают-компанию пассажиров. Хотелось немного отвлечься, поговорить с кем-нибудь, с миссис Донхаузер или Ибн Саудом. Но их там не оказалось. Я увидел едва знакомых мне двух пожилых пассажиров, читавших головиды, близняшку Трэдвелов, которая писала игровую программу, время от времени проверяя ее на экране, и Дерека Кэрра — худого, высокого, аристократичного. Заложив руки за спину, он изучал висевшую на стене голограмму галактики.
Я подошел к нему и тихо сказал:
— Примите мои соболезнования, мистер Кэрр. У меня не было случая поговорить с вами после смерти вашего отца.
— Благодарю вас, — холодно ответил юноша, не отрываясь от голограммы.
Ему явно не хотелось разговаривать.
— Если вам понадобится моя помощь, дайте мне, пожалуйста, знать — Я уже отошел от него, когда он неожиданно меня окликнул.
— Гардемарин! — Он даже не запомнил моего имени, хотя мы целый месяц просидели за одним столом. Я остановился. — Вы можете сделать для меня кое-что. Поговорить со мной. — Он заколебался. — Мне надо с кем-нибудь поговорить. Так почему не с вами?
Очень вежливо с его стороны. Но я сделал скидку на его горе.
— Хорошо. Где же мы поговорим?
— Давайте прогуляемся.
Мы пошли по круговому коридору мимо обеденного зала, лестниц, пассажирских кают второго уровня.
— У меня и моего отца есть собственность на Надежде, — начал он. — И в общем-то немалая. Поэтому мы и отправлялись домой.
— Значит, вы человек обеспеченный, — я говорил просто так, чтобы поддержать разговор.
— О да, — с горечью произнес он. — Доверенные лица и опекуны. Отец все предусмотрел. Он показывал мне завещание. Долгие годы всем будут распоряжаться банки и управляющие плантациями. Я не получу ничего, пока мне не исполнится двадцать два года. Шесть лет! На пропитание мне, разумеется, хватит, но…
После небольшой паузы я спросил:
— Что «но», мистер Кэрр?
Он смотрел куда-то в пустоту, сквозь стену:
— Отец научил меня управлять плантациями. Научил бухгалтерии, посевным циклам. Мы вместе принимали решения. Я думал… — Глаза его затуманились. — У нас с отцом… были деньги, мы хорошо жили. Мне казалось, так будет всегда.
Сунув руки в карманы, он повернулся ко мне. В глазах его застыла печаль.
— А теперь я всего этого лишился. Со мной снова будут обращаться как с младенцем. Даже слушать никто не станет. Пройдут годы, прежде чем я смогу что-нибудь изменить.
Я молча обдумывал его слова.
— А мать, у вас есть мать?
— Нет. Я отношусь к моногенетическому клану. У меня был только отец. — Сейчас это довольно распространенное явление. Интересно, как люди себя при этом чувствуют? Мы в Кардиффе были более консервативными. — Я унаследовал гены и отца, и матери, но матери никогда не видел. — Помолчав, он добавил: — Я подумал, вы сможете меня понять. Мы с вами одного возраста и все такое. У обоих есть обязанности.
— Да, понимаю. Можно вам задать вопрос, мистер Кэрр?
— Что вас интересует?
Может, я и не стал бы об этом спрашивать, но, видимо, сказались усталость и нервное напряжение.
— Вы действительно скорбите о гибели отца?
Лицо его приняло холодное выражение.
— Вы не сказали, какие питали к нему чувства. Лишь упомянули преимущества, которыми пользовались при его жизни.
Он рассвирепел:
— Я тяжело переживаю потерю отца. Больше, чем такой, как вы, может себе представить. Забудьте о нашем разговоре. — И он пошел прочь от меня.
Я догнал его:
— Но вы всячески скрываете свое горе. Откуда же мне было знать?
Он постепенно замедлил шаг и наконец остановился, прислонившись к стене.
— Я не выставляю напоказ свои чувства, — холодно произнес он. — Это недостойно.
Я понял, что должен нанести ему ответный удар:
— Когда отец привез меня в Дувр для поступления в Академию, мне было тринадцать. Все мои пожитки умещались в одном маленьком чемоданчике. Пока мы шли до ворот, он не произнес ни единого слова. А когда я остановился, чтобы попрощаться, взял меня за плечи, подтолкнул к входу и ушел. Я обернулся и стал смотреть ему вслед, но он так ни разу и не оглянулся. — Я помолчал. — Я часто вижу это во сне. Психиатр сказал, что с возрастом это, возможно, пройдет. — Я перевел дух, стараясь успокоиться. — Мы в разном положении, мистер Кэрр, но я знаю, что такое одиночество.
После паузы Дерек сказал:
— Сожалею, что был резок с вами, гардемарин.
