У меня было двое младших братьев, и они один за другим в течение двух месяцев умерли во время третьей эпидемии лихорадки Денге, которая стала известна под названием чумы крови. Это случилось за год до того, как мы явились сюда. Один из множества фактов, истинность которых не подлежит сомнению. Мне кажется, как-то неправильно этот опыт описывать обычными фразами, построенными из обычных слов. Его нужно обозначить только одним словом. «Событие». Кучка обыкновенных букв, которым нет никакого дела ни до тебя, ни до твоих братьев. Похоже, это слово будет следующим в нашей игре в «виселицу».
Почти невозможно представить, чтобы такое вот «событие» случилось в мире, где мы живем сейчас.
Отец, которого мы звали Паппи, эпидемию пережил. Я думала, что он отправится вместе с нами, но он исчез в ночь перед самым нашим переходом.
— Он решил остаться, — сказала мама таким тоном, будто речь шла о том, что Паппи струсил или что его остановила какая-то необходимость. Но я знаю, все было не так. И больше на эту тему с мамой не заговариваю. Не могу вынести выражения ее лица. Поступок Паппи и ей принес много горя.
Через кухонную дверь выхожу на террасу. Опершись на перила, я гляжу на закат. Ищу глазами тоненький серпик месяца.
Обожаю это время суток. И это время года тоже, когда оживает наш дворик, распускаются большие белоснежные цветы кизила и бледно-желтые нарциссы, которые я сажала сама. Чувствую запах цветущей вербены, доносящийся от кустов, высаженных вдоль гаража.
Я прожила здесь уже четыре года и все никак не могу привыкнуть к этой красоте. Поначалу все казалось мне странным, даже раздражало, я не понимала, как можно получать удовольствие от этих звуков, красок, запахов, изумлялась, глядя на белочек, птичек и бурундучков, а самое главное, не давало покоя сознание, что можно целый день спокойно гулять, дышать свежим воздухом. Теперь уже я понимаю. И каждый божий день наслаждаюсь этим.
Меня все еще поражает эта пышность, щедрость природы, ее великолепие, все, что можно сажать, собирать и есть, все эти водоемы, в которых можно спокойно купаться. Люди здесь ведут себя так, будто все самое великолепное в природе цивилизация уже утеряла, но они ошибаются. Еще есть что терять, причем очень много.
Слышу отвратительный писк комара, и кровь леденеет в жилах. Чуткими ушами прислушиваюсь к этому звуку, поджидаю, когда комар сядет, и вот он садится, воплощение зла в чистом виде, на деревянную перекладину перил. Я отгоняю желание, которое усвоила с раннего детства: не подпускать комара к себе слишком близко, лишь на расстояние вытянутой руки, чтобы можно было шлепнуть. А теперь мне доставляет подленькое удовольствие размазать его в лепешку при всяком удобном случае.
Там, откуда я прибыла, комары олицетворяли собой самый примитивный страх, нутряной, вокруг которого вращались все остальные страхи. Мы наглухо застегивали противомоскитные сетки, разбрызгивали вокруг ядовитые вещества, читали молитвы и в страхе жались друг к другу в своих мрачных полусгнивших домишках, потому что комары несли нам смерть. От этого нелегко отвыкнуть даже теперь. Здесь они не разносят заразу, но несут с собой воспоминания и страшные сны.
Пока. Не несут смерти пока, до поры до времени. Гляжу на отвратительное пятно, только что бывшее комариком, с удивлением и омерзением. Мы здесь не боимся ничего такого, что тревожит местных, ни ограблений, ни даже убийств. Ураганы и наводнения кажутся здесь забавными приключениями по сравнению с тем, что грядет в будущем. Пока здесь жить до смешного безопасно. А бояться в этом мире, с климатом, становящимся все теплей и влажней, надо комаров, потому что, когда это случится, комары будут везде и от них не будет пощады.
Это совершенно ничтожная тварь, жизнь которой длится не более суток, без собственной воли, ничего не чувствующая, ни о чем не помнящая и уж наверняка не обладающая чувством юмора. Я гляжу на мертвого комара с каким-то болезненным изумлением и жду, когда еще один сядет мне на руку, щеку или лодыжку.
Впрочем, кто его знает, может, он и обладает свободой воли. Как еще объяснить такое число его жертв? А это миллионы людей, которым предстояла долгая жизнь, в голове у которых теснились воспоминания и самые разнообразные знания, скопившиеся за тысячи лет человеческой истории.
В конце концов, это просто несправедливо. Человек против комара. Кто станет победителем? Мы строим ракеты и возводим соборы. Сочиняем поэмы и симфонии. Додумались, как устроить проход во времени. И что же? Чтобы жить на планете с удобствами, мы погубили ее, отдав на милость комару-победителю. Если сейчас не удастся перевести стрелки, изменить ход вещей, комар будет торжествовать на всей земле.
А может, у него все-таки есть какое-то свое, болезненное чувство юмора. Я снова хлопаю по комару ладонью. Он победит, но хотя бы не сейчас.
Через кухонное окно вижу маму. Возвращаюсь на кухню и мою руки. Вижу, что ей удалось нарушить на столе мою изящную сервировку: она взяла тарелку, отошла к стойке и, сгорбившись над ней, ест.
— Как прошел день? — спрашиваю.
— Хорошо. А у тебя? — Мама поглощает еду быстро, не поднимая головы.
— Нормально.
— Слушай, утром снова звонил мистер Роберт. — Она не отрывает взгляда от своего салата. — Говорит, что вчера ты четыре квартала шла за какой-то незнакомкой и клянчила у нее резиновые сапоги.
— Ах да, правда!
Сейчас я должна покаяться и попросить прощения, но, вспоминая об этом случае, я испытываю нечто вроде волнения.
— Ты понимаешь, на ней были мои старые сапоги! Помнишь, ярко-синие, резиновые? С божьими коровками и попугаями. Раскрашенные от руки? Помнишь? Я их так любила!
Мама тычет вилкой в мясо цыпленка:
— Пренна, дело в том, что ты ведешь себя вызывающе и подвергаешь всех нас опасности. И ты это знаешь.
Такое со мной случается уже не в первый раз. Сейчас так много всякой одежды. Но к 2070 году уже не производили ничего нового, а в восьмидесятые мы все носили секонд-хенд, причем много из нынешнего времени. В начале девяностых, когда мы уже готовились к переходу сюда, бо́льшая часть одежды износилась в клочья. Я видела на людях свитера, шарфы и куртки как раз такие, как были у нас. Однажды на противоположной стороне улицы я заметила человека в клетчатой жилетке и шла за ним чуть ли не целый час, думала, что это мой папа. А такое поведение тоже считалось для нас недопустимым и опасным.
— Но эти сапоги не были похожи на мои, вот что поразительно, это были точно мои сапоги. Других таких во всем мире больше нет. Я всегда думала, кто это их так здорово разрисовал. Поэтому не удержалась и спросила у нее. Просто девчонка лет двенадцати. Замарашка какая-то, думаю, не причесывалась с самого Рождества. Довольно противная, честно говоря. Но она была настоящая художница! Невероятно. Думаю, художники всегда не такие, как мы их представляем.
Мама отрывается от тарелки и бросает на меня взгляд, единственно чтобы только показать, что моя история ей не нравится. Зато Кэтрин она понравилась.
