Вчера в первый раз в Государственном совете в звании члена. Великий князь Владимир Александрович также вчера виден был в совете, и мы вместе подписали присяжный лист
[238] после прочтении о назначениях наших и после обычных поклонов в ответе на поздравление членов. Мне пришлось сидеть рядом с графом Сергеем Григорьевичем Строгановым, задом к свету, что очень приятно. В этом заседании рассматривался вопрос о судоустройстве и судопроизводстве в Царстве Польском. По этому делу главное разногласие членов Объединенного присутствия, в котором неоднократно и подробно рассматривался проект, состояло в определении значения гласных судов. Как в этом, так и во всех других вопросах два резко противоположных направления и выразились. Большинство, к которому принадлежал и я, стараются сохранить за гласными судами их значение, надеясь найти в них опору против вражды и происков шляхетства, а меньшинство видит в них демократическое начало и опасный принцип. На эту тему, прикрытую разными политическими и юридическими соображениями, настраивают государя, <что ежели граф Пален препятствовать будет>, то он не останется министром. Хотя это заявление было принято государем с неудовольствием, но тем не менее вопрос еще более осложнился личными соображениями. Великий князь Константин Николаевич, видимо, сочувствует мнению большинства, но так как он, как и мы все, почти уверен, что государь не утвердит это, то придумывается какой-то компромисс, а потому дело под самым ничтожным и непонятным предлогом возвращено опять из Общего собрания в Соединенное присутствие
[239], куда принц Ольденбургский обещал представить какие-то ему самому еще хорошо не известные предположения. Все это такая комедия, которая становится отвратительною. Эта метода приискивать и добиваться соглашений между мнениями, в основаниях противоположными, гибельно действует на самое дело. В итоге всех этих комбинаций получается всегда такое законодательное уродство, что потом, при исполнении закона, возникают всякого рода безобразия. И все это для того, чтобы дела представлялись государю без разногласия, ибо почти по всем важным делам вперед уже забегает Шувалов и К° к государю и направляют его всегда, разумеется, с чисто только полицейской точки зрения, а так как почти по всем делам этим большинство не на стороне партии шуваловской, то и происходят в Совете всякого рода интриги. Никто не мешает государю соглашаться с меньшинством, но, не менее того, не хотят и на это решиться. Поэтому много вопросов минует теперь Совет, а другие приходят только для проформы, с заранее известным решением. Ежели прибавить к этому отсутствие всех талантов в главных руководителях всех интриг и отсутствие определенной мысли и программы, то сделается понятным, как все это идет бестолково. Всему корень — страх. Все чего-то боятся — и вперед идти боятся, и назад пятиться не смеют и не умеют. Этот все обуявший страх выразился, между прочим, в рескрипте московскому генерал-губернатору князю Долгорукову по случаю поздравления к празднику. На Москву смотрят как на оппозиционную страну, куда государь должен в июне ехать на выставку, а потому счел нужным обласкать жителей следующим рескриптом.
Высочайший рескрипт, данный на имя
Московского генерал-губернатора, генерал-адъютанта,
генерала от кавалерии — князя Долгорукова
Князь Владимир Андреевич,
Всякое новое засвидетельствование истинно верноподданнических чувств жителей Москвы в день Моего Рождения доставляют мне постоянно сугубое удовольствие. Изливаясь из сердца России, Моей любимой Родины, такое искони непреложно искреннее засвидетельствование встречает в Моем сердце всегда верный отголосок. Заветное памятование сего дня сопрягается для Меня с отрадным убеждением, что установленная веками и никогда не ослабевавшая преданность Москвы к престолу растет и крепнет, служа тем самым одним из залогов как настоящей, так и будущей силы и счастия России. С сими неизменными радостными верованиями и мыслями, приняв ныне принесенные Вами поздравления и благопожелания от имени московских жителей, я выражаю им, равно как и Вам лично, Мою душевную за то признательность.
Пребываю к Вам навсегда благосклонный
Александр.
С.-Петербург, 18-го апреля 1872-го года.
Сколько фальши в цели, вызвавшей подобные необычайные слова? Русский царь, пользующийся такой беспредельной любовью, какою еще, быть может, никогда никакой царь не пользовался. Русский царь, в полном обладании такого могущества, которым никогда никакой царь не обладал, не имея тех материальных средств, какими может располагать в настоящее время власть с помощью железных дорог и телеграфов. Такой русский царь считает нужным лебезить перед Москвой. Это не только отсутствие такта, но и признак сознания неправильных отношений к земле
[240].
27-го апреля. Мои благоприятели (кто они — мне неизвестно) тиснули сегодня в «С.-Петербургских ведомостях» следующую статейку:
«Немногие читатели знают особого калмыцкого капитала, доходящего до 300 тыс. рублей и собранного с калмыков для устройства больниц, школ и т. п… Мы слышали, что капитал этот уменьшился в настоящее время на 60 тыс. рублей, позаимствованных на легальном основании лицом, недавно еще занимавшим один из административных постов. В прежнее время подобные заимствования, большей частью безвозвратные, не были редкостью, составляя особый вид наших virements de fonds
[241]. Но в управлении нынешнего министра финансов случаи эти почти не возникали, и потому повторение их, естественно, обращает на себя общее внимание».
В этой статейке много неверного. 1) Мне разрешено выдать ссуду на 10 лет без % с ежегодной уплатой по равной части не из калмыцкого капитала, а из европейского переселенческого капитала, не имеющего никакого специального назначения и предназначенного в скором времени просто причислению в казну. 2) Эта ссуда не имеет ничего общего и вовсе не похожа на virements de fonds. Самый же капитал не находится и никогда не находился в ведении министра финансов, и сама ссуда мне назначена по докладу Зеленого без всякого сношения с министром финансов. Эти неточности в сообщении доказывают, что газета получила сведения не от чиновников министерства, а из другого источника. Я просил ссуду, не видя в этом никакой особой милости и не думая нарушать какой-либо существенный интерес казны. Не было почти примеров, чтобы люди, занимавшие высшие должности в Министерстве государственных имуществ, оставляли оное без больших материальных наград. Так, Валуев за кратковременное управление им департаментом министерства в должности директора получил в собственность 4700 десятин, Муравьев за кратковременное управление министерством получил 20 тыс. десятин отличной земли
[242]. Я уже не говорю о прежних временах, когда земли раздавались почти всем служащим в министерстве. Я не считал себя вправе просить ни земель, ни денежной награды, но не мог упустить представлявшейся возможности уплатить свои частные долги, за которые плачу большие % — казне же возвращу ссуду по частям. Я знаю, что этим пособием будут меня упрекать, но я решился пренебречь этим, потому что не видел другого исхода моему тягостному положению. В течение 20-ти лет я, живя с большим семейством в Петербурге, не только не имел времени заняться собственными делами, но, напротив, должен был по необходимости тратить более, чем получал. К тому же я считаю себя вправе думать, что во время службы моей в Комиссариатском департаменте Морского министерства и в Таможенном ведомстве я доставил казне немало выгод.
