20-го февраля. Сегодня по случаю заключения мира был во дворце большой выход и благодарственный молебен. Все происходило по обычаю, и государь, видимо, очень доволен. Проходя мимо раненых офицеров, поздравлял их со славным миром. На днях, вероятно, узнаем официально об условиях мира. Я, слыша, что князь Черкасский был нездоров, осведомился во дворце у военного министра о его здоровье. Милютин мне отвечал, что накануне получил от Черкасского письмо, из которого видно, что он, по-видимому, здоров. Едва я успел из дворца приехать домой и переодеться, как получил от Милютина следующую записочку:
«Вчера скончался внезапно князь Черкасский от апоплексии мозга. Еще третьего дня он со мной занимался около часу времени. Спешу сообщить Вам об этом, искренне уважаемый князь Дмитрий Александрович, так как Вы были с ним дружны и сегодня еще спрашивали меня о нем.
Жаль потерять умного, хорошего человека.
Душевнопреданный — Д. Милютин.
20-го февраля. 4 часа пополудни».
Как громом поражен я был этим известием. В настоящее время утрата способного человека, может быть, единственного на театре военных действий деятеля для будущей организации края
[349] и полезного советчика в предстоящих дипломатических переговорах представляется мне каким-то знаменательным событием.
Самый день смерти Черкасского — 19-го февраля, канун великого события — освобождения крестьян, в котором он принимал такое деятельное участие, очень замечательно.
По уму и способностям князь Черкасский стоял далеко выше того уровня, какой терпится теперь в людях, употребляемых правительством. Поэтому усилия всех влиятельных на назначение лиц были направлены к тому, чтобы не давать ему хода. К сожалению, сам Черкасский несколько строптивым своим характером и неумением обращаться с людьми давал часто повод к справедливым нареканиям и отталкивал от себя людей резкостью и колкостью своей речи. В последнее время в особенности, будучи не у дел, он был раздражен. Но этот самый человек мог бы быть с большой пользою для дела употреблен в администрации или в дипломатии. Когда начинался восточный вопрос и была речь о конференции, то я в разговоре с Горчаковым убедительно уговаривал его взять с собою Черкасского, проживавшего тогда без дела в деревне. Я доказывал ему, что Черкасский обладает весьма тонким дипломатическим умом, отличный редактор и притом знакомый с общественным настроением, может быть весьма полезным сотрудником и что привлечение его, в качестве хотя бы второстепенного участника на конгрессе, произведет весьма хорошее впечатление в России, где Черкасский пользуется репутацией весьма умного и дельного русского человека. Горчаков, как и следовало ожидать, принял весьма холодно мой совет. Но я счел на всякий случай нужным уведомить Черкасского о моем разговоре с Горчаковым. В ответ на мое письмо я получил от Черкасского следующее письмо:
«5-го августа, 1876 г. Вчера, любезный князь Дмитрий Александрович, получил я Ваше письмо и сегодня спешу отвечать, чтобы ответ этот, не блуждая по столичным почтам, мог застать Вас в полусонном, я думаю, Козельске. Пускай эта поспешность докажет Вам также, сколько я ценю Ваше доброе расположение и дружбу, внушившие Вам те мысли, которые Вы мне сообщаете. Письмо Ваше застает меня как бы врасплох, далеко, далеко от тех предположений, которые Вы возбуждаете. К тому же оно вызывает на ответ искренний и откровенный, а потому не удивляйтесь, если в ответе на выраженное Вами так мало сбыточных для меня, даже в самом общем виде, надежд, я буду говорить обстоятельно и разбирать их, как нечто не невозможное и даже осуществимое. Поразмыслив поболее, я, вероятно, удовольствовался бы выражением моей самой горячей Вам признательности за добрую память, которая ценится мною тем выше, что я не привык ее встречать со стороны даже многих из тех, от которых мог бы довольно естественно ожидать ее. Но возвратимся к Вашим предположениям.
Скажу Вам откровенно, что постоянная служба вне России меня не привлекает. Прежде всего, я убежден, что внешняя политика определится сама собою, по правильным или неправильным ходам дела внутри. Человек с мыслью может и должен, покуда он в силах, стараться выйти на этот последний механизм, который двигает все прочие. Но подвергаться изгнанию из отечества ради почета, денег, связанных с занятиями иностранной миссии, не следует человеку уже немолодому и для которого подобный путь не может уже служить почином дальнейшей деятельности, но предоставляется скорее каким-то почетным убежищем. Я твердо решился или — что всего вероятнее — окончить жизнь свою не у дел, или принять участие в них лишь в самом Петербурге, у того самого центра, который один только имеет у нас действительную силу и значение. Эта мысль руководила мною отчасти и девять лет тому назад, когда я покинул службу
[350]. И все сбывшееся с тех пор не убедило меня ни в ошибочности тогдашнего моего поступка, ни в неосновательности общего моего воззрения. И ныне остаюсь я при той же мысли: иначе, как у самого центра, служить и тратить жизнь свою и плодить свою нравственную ответственность решительно не стоит. Если это кому не удается, если кому суждено век свой оставаться бессменным, более или менее признанным кандидатом на политическое влияние, в действительности выпадающее на долю других, совмещающих в себе с избытком все ныне требуемые для того условия, то остается по крайней мере одно, быть может, не вполне достаточное, но тем не менее действительное утешение — это плуг и свобода. Гораздо заманчивее другая Ваша мысль, правда, никогда не приходившая мне в голову, но далеко не лишенная для меня прелести, по крайней мере в некоторых из своих сторон, — это призвание к участию в Конгрессе
[351]. Отсюда по крайней мере можно будет в короткий срок извлечь для себя и для будущего личное знакомство с людьми, так или иначе заправляющими судьбами мира; к тому же тут несколько шире поле для личного почина. Но, независимо от тяжелой нравственной ответственности, которая едва ли не неизбежно ляжет на русских участников первого наступающего Конгресса, в тех обстоятельствах, в которых мы ныне находимся, самая польза дела едва ли не требует, чтобы на это дело с князем Горчаковым вместе был призван Игнатьев, который один знает вполне все восточные дела и который, сколько мне кажется, ожидает этого назначения и имеет на него право. Я почти уверен, впрочем, что и его не допустят туда, а пошлются: Назимов и Гамбургер или Жомини
[352]. К тому же не забудьте, что участие в новом деле не может быть импровизированно; оно должно быть подготовлено открытием архивов и предварительным изучением истории вопросов, подлежащих обсуждению. Вы видите, как это все несовместимо с нормальным ходом дел у нас. Вспомните, как решались крестьянское, польское и др<угие> у нас дела. Никогда, никого, ни к чему правительство у нас не готовило. Неужели Вы полагаете, что оно теперь поступит иначе?..
