Я забыл упомянуть о совершившемся 15-го числа сего месяца великом событии — сдаче Парижа на капитуляцию. Подобные события сохраняются живо и надолго в памяти истории и без моих записок. Здесь только место указать на то впечатление, которое это событие произвело в нашем обществе. К нему оно готовилось постепенно, а потому впечатление не было особенно сильно. К быстрым и изумительным успехам германцев уже привыкли и даже почти перестали удивляться; насчет последствий этих успехов для нас по-прежнему существуют два противоположных мнения. Государь продолжает, кажется, радоваться этим успехам и верит в солидарность наших интересов с немцами. Вся же журналистика и огромное большинство людей в России предчувствует неизбежность, быть может, скорой борьбы нашей с Германией.
Конференции по Черноморскому вопросу еще не кончены, хотя на бывших в Лондоне трех заседаниях уже решены в смысле наших требований те пункты Парижского трактата, которые мы объявили для себя необязательными… Но так как засим все еще Конференция не закрыта, то, весьма вероятно, идет толк о других вопросах, и, пока не разъяснится окончательно все это дело, трудно сказать — выгодна или нет для нас вся эта поднятая нами тревога. На днях я был у князя Горчакова, который, зная, что я осуждал его неожиданную декларацию, постоянно трунит надо мною. Он прочел мне депешу Брунова, извещающую государя о том, что Конференция изменила ненавистные нам пункты Парижского трактата, но когда я спросил Горчакова — зачем же остановилось дело и почему Конференция не только не кончается, но откладывается изо дня в день с видимой целью протянуть дело, то, конечно, он отвечал мне шуточками. Тогда я объявил ему, что мой благодарственный адрес он получит не прежде, как когда все дело будет кончено и сдано в архив, а пока я сохраняю за собою право думать, что лучше бы было нам вопрос этот не поднимать.
Между тем даже из хода дела, в случае даже для нас благоприятного окончания, кажется, можно видеть, что граф Бисмарк очень неохотно и мало нам содействовал, он с первого раза выразил мнение, что лучше было бы отложить Конференцию до взятия Парижа и открытия английского парламента. Засим нет сомнения, что и эту малую услугу, которую он оказал нам, не протестовав вместе с другими державами против нашей декларации, он, без сомнения, в свое время оценит очень дорого и сочтет ее полным вознаграждением за ту громадную материальную услугу, которую мы оказали Германии нашим строгим и даже сочувственным нейтралитетом.
Между тем один из самых важных пунктов наших возможных столкновений с Германией — Остзейский край — с каждым годом становится нам враждебнее, и никогда еще правительство не доходило в этом крае до таких размеров бессилия, как теперь. Никогда поблажки всем сепаративным стремлениям в этом крае не были так безумно сильны, несмотря на громкие заявления и предостережения как журналистики, так и лиц официальных. Раздражение в русском обществе против непонятной системы правительства по отношению к Остзейскому краю с каждым годом увеличивается. Одна из главнейших причин — всеобщее недоверие к личным тенденциям государя и лиц, на него влияющих.
У нас часто говорят о каких-то династических вопросах и интересах, и это больше из подражания. Les questions dinastiques, les intérêts dinastiques
[203] в Европе существуют — как же не существовать им и у нас. Мне даже случалось видеть, что этим пугалом questions dinastiques
[204] нередко люди ловкие с умением пользовались. Но я всегда был убежден, что сама мысль о том, что династия наша может подлежать какой-либо опасности или вопросу — есть нелепость. Но, несмотря на это, мне кажется, что ежели правительство долго будет продолжать потворствовать немцам и ежели, сохрани Бог, возникнет у нас серьезное столкновение с Германией, в котором мы будем побеждены, то тогда действительно и у нас может создаться вопрос династический.
Покойный государь Николай Павлович это понимал; когда он призвал к себе в 1847-м, кажется, году Самарина, просидевшего 6 недель в крепости за известные письма из Риги, и стал с ним разговаривать о содержании этих писем, то он ему между прочим сказал: «Ваши письма могут возбудить второе 14-е число» (т. е. декабрьскую революцию), и когда Самарин заметил ему, что он никогда не имел этого намерения, то государь ответил ему: «Я знаю, что у Вас нет этого намерения, но по прочтении Ваших писем всякий русский может подумать, что я и вся моя семья — немцы, ибо терпим такие оскорбления русских».
С тех пор как я по Министерству государственных имуществ постоянно нахожусь в сношениях с тем краем и участвую в разрешении этих вопросов, до того края относящихся, то убедился, что Самарин писал в своих письмах и в своих «Окраинах» не только не преувеличенно, но, скорее, ослабленно против действительности, все предубеждения и предсказания его о значении остзейского вопроса есть чистая истина. Я уже, кажется, сказал, что бездарность правительства для внутренних дел относительно безвредна, но по отношению к окраинам все его ошибки горько отзовутся нам в будущем.
Самый ярый защитник сепаратизма Остзейского края теперь — граф Шувалов, какая его цель — неизвестно, вернее всего, просто изумительная недальновидность.
Давно уже не запомню я таких упорных и жестоких холодов, вот уже 2 месяца, как термометр не поднимается выше 15-ти мороза, но почти постоянно ниже 20, и это повсеместно. Кроме того, вьюги и метели во многих местах, не только в России, но и за границей, останавливают поезда ж<елезной> д<ороги> на несколько суток. Бедствия и тяжесть войны еще увеличиваются. По-видимому, не может быть сомнений относительно заключения мира. Во Франции Республика провозглашена, и во главе ее, вероятно, будет Тьер. Старик этот долго не продержится, а будущее неизвестно. Выборы депутатов в Законодательном собрании обнаружили массу сочувствия французов к республиканской форме правления. Республики, видимо, боятся, и не без основания. Все выборные в Париже депутаты-республиканцы — отчаянные социалисты, и во главе их Виктор Гюго. Этот колоссальный враль и выживший из ума фразер получил огромное число избирательных голосов не только в Париже, но и в остальной Франции. Это доказывает, что все ужасы и бедствия войны не могли еще отрезвить эту несчастную, изолгавшуюся вконец нацию.
14-го февраля. Сегодня в ночь Россия лишилась одного из самых полезных и честных своих деятелей. Государственный контролер Валериан Алексеевич Татаринов умер скоропостижно от разрыва сердца.
Покойный принадлежал к числу, к сожалению, немногих русских людей, с упорством и настойчивостью преследовавших во всю свою службу одну цель, для достижения которой не жалел ни труда, ни воли, ни энергии для борьбы с препятствиями. Задуманное и исполненное им преобразование контрольной части останется памятником его деятельности. Эта реформа не имеет того блеска и видимой той картинности, которыми красуются другие реформы нынешнего царствования, но, не менее того, последствия ее громадны. Они отразились во всех почти отраслях нашего управления.
Судить о важности происшедших перемен в характере деятельности административных мест и лиц по отношению охраны казенного интереса может только тот, кто действовал на поприще административном деятельно, прежде и после реформы нашей системы контроля. Я помню, как при прежнем порядке в качестве директора Комиссариатского департамента Морского министерства легко было осуществить всякую свою более или менее обдуманную фантазию в ущерб Государственному казначейству, и не только свои фантазии, но и фантазии всякого начальника отделения или бойкого столоначальника — достаточно было кое-как сгруппировать цифры, составить всеподданнейший доклад, в котором доказать пользу задуманного расхода, и все беспрепятственно разрешалось высочайшим повелением, а засим все шито и крыто. Легко себе представить, как этим часто пользовались во всех министерствах, и вовсе даже и не с целью злоупотребления, а из похвального желания сделать, по-видимому, хорошее дело. Частный, минутный интерес весьма естественно брал верх над общим интересом, представитель которого не мог вовремя остановиться или предупредить несвоевременный или относительно бесполезный расход. Теперь этой лихости и произволу отдельных начальников положили предел, может быть, даже отчасти слишком ограниченный, но из двух зол, конечно, последнее имеет менее вредные последствия. Я положительно и по опыту удостоверяю, что всякий более или менее знакомый с делом администратор должен теперь прежде окончательного решения какого-либо из ряда вон выходящего вопроса строго обдумать все последствия своего распоряжения и быть готовым оправдать это распоряжение перед Контролем. Эта необходимость крайне докучлива и в особенности не по нутру лицам, имеющим поверхностное понятие о деле. Поэтому борьба с Контролем и жалобы на него слышались по всем ведомствам. И тут личные качества Татаринова были не оценены. Самая реформа встречена была всеми ведомствами не сочувственно и с неодобрением. Татаринов своей упорной настойчивостью не только провел ее, но и привел в исполнение, устранив все громадные препятствия, заключавшиеся преимущественно в крайне сложном механизме отчетоводства и отчетности. Почти разом во всей России введен был новый порядок. Сколько нужно было терпения и энергии, чтобы приготовить к новому делу людей, образовать их и не запутать в самом начале все дело. Засим ежедневные столкновения со всеми министрами, борьба с ними по важным и мелочным вопросам подвергали терпение Татаринова, а также и характер его таким тяжелым испытаниям, что я всегда удивлялся, как мог так спокойно этот человек переносить такие неприятности. Дело в том, что не подкупная никакими влияниями честность Татаринова давала ему нравственную силу и обезоруживала самых ярых его противников. Он к делу относился так объективно, что спорящий с ним никогда не имел повода раздражать спор личностями. При этом Татаринов сам лично очень много работал, отлично знал свое дело, и в этом отношении он незаменим. Дело, им заведенное, не пропадет, но, к несчастию, он его еще не вполне кончил, или, лучше сказать, не вполне его отделал. Опыт указал на необходимость многих упрощений как в счетоводстве, так и в отчетности, самый характер контроля, вероятно, под его руководством сделался бы менее придирчивым к мелочам и проч., но во всяком случае за то, что он сделал, Россия должна быть ему очень благодарна. Замечательно, что в высших сферах потеря Татаринова гораздо менее вызывает сожаления, чем в сфере низших деятелей. В чиновничьем мире заслуга, оказанная Татариновым, лучше понимается и оценивается.
