Дороги тут длинные — прямые и крученые, но всегда сплошь темные, с нависшими ветками орешин. Нет ни городищ, ни поселочка, нет взлетающего выше еловых пик человечьего говора, нет дымка от очага в какой-нибудь дряхленькой избушонке… Кругом и поперек — лишь зверь дикий, чуткий, да птица серая, глазастая… Право, земля обетованная — для леших и русалок!.. Край, где хозяин — его величество бурый медведь…
Ходил косолапый по лесу вековому, от упрямства и силы трещал сучьями. Разглядывая черными глазищами затихших ворон, жрал вершки и корешки, медком лакомился, рычал во все горло: хозяйничал…
Всюду тишь… Глухомань…
Не в силах изменить картину мглистого покоя звенящий ток водицы по круглым камням. Слышали обитатели тенистого края, как сквозь поросль чернобыльника бренчал по лесному песочку извилистый ручей, рассекая серебристым своим руслицем угрюмую, черно-зеленую толщу леса. Крутые бережки, сплошь истыканные смолистыми рогатулями еловых корней, нависали словно угрюмые дядьки над неспокойным младенцем.
Измученный жаждой, тучный, ожиревший летом медведь торил среди высоченного бурьяна крепкой статью своей тропочку к ручью, желая испить водицы. Легкое дуновение ветра принесло медовый аромат. Топтыгин встал, провел лапой по глазам и носу, задрал нос ввысь, сощурил глаза, будто проверяя — а не наваждение ли тот смачный летний посыл?..
Утро. На дне хвойно-лиственной чащи свежо..
Показывая доброе расположение всему земному, медведь легкими скачками выпрыгнул на полянку, вдохнул манящий аромат душистых цветов, и терпкий ветерок обдул заострившуюся в поиске харю. Побрел в чащу, зорко подмечая, куда полетели пчелки с капельками медового нектара. Путь охотника не был долог: вскоре обнаружилось заветное дупло, гудевшее дружной песней маленьких собирателей.
И закружилась, одурманилась мохнатая башка! Тело тяжеловеса стало вдруг легче пуха! Сладкая страсть повлекла великана на дуб быстрее, нежели крылатую пчелу, несущую росистый сбор, увлекал извечный пчелиный инстинкт…
Трудолюбивые насекомые, защищая кладезь, стукались о чавкающую морду, жалили, влипали в собственный мед, размазанный по шерсти косматого грабителя…
Теперь сытная трапеза несла отяжелевшее от уймы лакомства бурое тело к ручью: для полного медвежьего счастья осталось усладить брюхо проточной водичкой и умыться.
Да вот напасть: берега оврага, укрывающего ручеек, уж больно круты! Хоть прыгай вниз, как белка… Вчера пил воду на отлогом месте без особых трудов, но было это там, немного ниже, где овраг начинал исчезать, давая простор ширившемуся потоку. А сегодня косолапого владыку занес промысел в неудобье… Да охота — пуще неволи…
Низко склонив голову из-за хлестких, упругих кустов, отяжелевший медведь, порыкивая и покачиваясь, пер по крутизне. Нетерпеливо ступал: где — на сыпучую, истрескавшуюся глину, где — на торчавший еловый корень… А вот уже, недовольный кочковатым спуском, заскользил на заднице, выдирая редкую траву и обламывая все, что торчало из земли…
Нетерпеливый миша смотрел лишь на близкий ручеек, сверкавший аппетитной влагой, и, в предвкушении водопоя, не расстраивался, что на пути стремительного скольжения — пыльный обрыв. Решив все же замедлить спуск перед падением на дно оврага, медведь резко перевернулся и вонзил все четыре клешни в рыхлую почву. Да туша слишком тяжела! Иссушенная зноем земля— податлива и ненадежна…
Зверь опасливо запыхтел, напрягся, потерянно глядя на удаляющийся бурьян навершия овражка. Прижался тугим животом и лоснящейся от меда мордой к стебелькам и соломинкам крутого отлога, ожидая исхода. Задние лапы потеряли опору, спина горемыки прогнулась по-кошачьи, показывая, что равновесие мощной тушей потеряно вообще, и миша бурым мохнатым боком бухнулся наконец к воде, выкрикивая по-человечьи: «A-а!.. Ох-х!..»
Остоялся, мотнул загривком и, поглядывая на трещавшую вблизи и сверкавшую смоляным глазом сороку, начал водопой. Пил долго — совсем не жадно, со вздохами, пузыря ноздрями целомудренную чистоту ледяного тока. То гнул и отдергивал трясущуюся заднюю ногу, припадая на одно колено, то важно вставал вновь на все четыре свои кривые лапищи…
Вдали от редких дорог, в самой сердцевине леса, жили подданные медведя — люди из племени мерь. Народец осторожный и нешумливый, внимающий безмолвным духам дерев, уважающий рык небес. Небольшие семьи — по десять — пятнадцать человек — укрывались в глубине густых, непролазных чащоб.
Проезжавшие по дорогам русичи или булгары едва слышали о лесных людишках: боязливых и делом своим совсем не великих. Среди славян, что жили далеко от сих мест, гуляла молва, обросшая слухами, как весной сосенка молодыми побегами-кисточками, что якобы живет мерь в земных норах, схожих с барсучьими. Что вроде бы речь их скудна, как лесная мгла на солнечном свету… И все! Свидания редкие с мерью больше походили на встречи с призраками…
Какой булгарин не знал, что торговать с мерью — занятие малополезное? Отыскать лесного, тихого человечка восточному купцу было трудно, а порой и невозможно.
И все же булгары мотались по лесам и с тщанием обнюхивали сырой воздух, надеясь уловить дуновение ветерка, несущего запах дыма. И, отыскав-таки укром мерянского племени, долго и непонятно приговаривая, меняли тюки тряпок на серебряные и железные болванки, отлитые лесными людьми в их убогих тепленках.
Хотя торг был слаб, а зверь на едва видимых тропках не пуган, купцы Итили и Камы предпочитали для своих поездов с товаром только эти места. Редкие булгары шли в киевские земли с ценными караванами южнее странной лесной земли. Они ехали именно здесь, по безлюдному мерянскому лесу, передвигаясь и днем и ночью с зажженными масляными факелами, распугивая стаи наглых волков. И татарские менялы следовали заросшими чащобами, страшась лишь красножелтых огоньков голодных волчьих глаз.
Поехав южнее — по проторенным, сносным для езды дорогам, торговые люди встречали настоящих разбойников, в которых и тень скромности мери не ночевала. Идя с добром на скрипящих повозках, гости с Востока на берегах Угры и Оки страшились попасть в лапы другому лесному народу — грубым вятичам. Что там до разграбленного товара, если черепа предшественников-торговцев демонстративно красовались на капищах — под пронзительными взорами суровых славянских богов?
Русичи с берегов Днепра знали о лесных краях так же немного, а об их обитателях и того меньше. Шли русские дорожки на северо-восток одинокими струйками. В торговле, кроме полян, другие славянские племена были не слишком умелы. Булгары, новгородские варяги, греки, арабы выказывали куда больше прыти на сем поприще.
Лишь только славянские князьки да киевские посадники с отрядами подручников в поисках новых земель и данников наведывались сюда, в Залесье, столбили территории, навешивали тряпичные, яркие знамена. Земли тут действительно имелось столько, что за год всю не исходишь, и можно было переселить весь свой люд на эти просторы.
Но вот досада: с юга перед Залесьем, в крае вятичей, все дороги, ведущие от Днепра в глубь хмурой восточной земли, были завалены, и пробираться отрядам приходилось по нехоженому лесу обводными тропками, что отнимало время и силы. Да еще невесть откуда — может, с деревьев, а может, и из-под земли — плотным кольцом внезапно появлялись злорадствующие хозяева, вооруженные камнями и копьями, и, сбивая с толку непрошеных гостей истошными воплями и ударами палок о деревья, решали стычку в свою пользу. Уже через несколько мгновений, срывая на ходу трофейную броню и подбирая оружие, волочили дикие воины пленных горемык к своим убежищам, дабы чинить скорый суд по законам лесной жизни.
