– Так это твоя прапрабабка? – Эмма вытащил из ящика пластинку с портретом, и стало видно, что под ним лежит резиновая грелка.
Я взяла и потрясла ее:
– Шуршит!
– Надеюсь, это не мощи прапрабабушки…
Я открыла грелку, перевернула и снова потрясла.
Из горлышка резинового сосуда высунулся бумажный кончик. Я потянула за него и вытащила узкий длинный сверток. Осторожно развернула вощеную бумагу – и нашим жадным взглядам открылся изрядно оплешивевший бархатный футляр.
– Не может быть! – севшим голосом просипел Эмма.
Я молча открыла футляр и зажмурилась от радужного блеска прозрачных камней.
На обед были макароны с тушенкой. Эмма уплетал за обе щеки и без устали нахваливал, мне даже стало неловко. Блюдо походной кухни не заслуживало избыточных комплиментов, но братец явно задался целью щедро нести в мою жизнь свет и радость во всех их проявлениях.
– Надо же, действительно хороший парень, – признал мой здравый смысл. – А ведь был момент, когда у меня возникло опасение, что он вернет тебе удар по голове с процентами, тиснет брюлики и вернется в лоно своего криминального семейства.
На самом деле в критический момент явления народу сокровищ братец повел себя очень достойно. Едва к нам обоим вернулся дар речи, а это случилось минуты через две после того, как я открыла футляр, он решительно заявил:
– Маме об этом знать не нужно, обойдется! Это твое наследство, твои фамильные бриллианты, и, судя по портрету твоей прапра, тебе они тоже будут очень к лицу.
– Ты же не думаешь, что я буду их носить? – фыркнула я.
А сама побежала в домик – к зеркалу: цеплять на себя сверкающие каменья.
Они довольно странно смотрелись на всклокоченной девице, щедро измазанной свежей зеленью и землей, но Эмма все равно сказал:
– Обалдеть как красиво!
И я подумала, что брат – это, пожалуй, недурное приобретение.
Не бриллиант, конечно, но тоже очень ничего.
Потом я красиво разложила украшения на дощатом столе в кружевной тени дерева и сделала несколько фотоснимков.
Потом мы обсудили серьезный вопрос: где и как хранить мои фамильные драгоценности? В суровом мире, наводненном активным жульем всех возможных мастей и калибров, именьице не представлялось жилищем, подходящим под определение «мой дом – моя крепость».
– Абонирую ячейку в банке, – решила я. – Пока на один месяц, а там видно будет.
И сразу после обеда я отправилась в банк, оставив Эмму приводить в порядок разворошенную «могилу предков». А то после извлечения из нее клада могила стала похожа на гигантскую кротовью нору и, на взгляд человека с фантазией и большим опытом просмотра фильмов про зомби, выглядела откровенно пугающе.
Перед уходом пришлось еще решить вопрос с ручной кладью. Просто вечный какой-то для меня вопрос!
Я бы взяла верную кумачовую авоську, традиционно дополнив ее трехлитровой банкой, но мой здравый смысл сказал, что нести брилланты в банк в банке – это здорово смахивает на идиотизм. Пришлось взять компьютерную сумку, унаследованную за безвременно покинувшим меня Караваевым и забытую вчера ее похитителями. Я, конечно, помнила, что где-то в этой сумке спрятан «жучок», позволяющий отслеживать мои перемещения в пространстве, но у меня не было возражений против того, чтобы Караваев узнал, что я нахожусь в солидном банке. А не в глубочайшем унынии, как некоторые могли бы подумать.
Бесценный Эмма приволок мне из сарая винтажную стеклянную бутылку из-под молока или кефира – ее содержимое, естественно, не сохранилось, да это не имело значения. Длинный, явно предназначавшийся всего лишь для браслета, футляр, в котором в тесноте, да не в обиде поместились ожерелье, серьги и кольцо, без серьезного сопротивления протиснулся в горлышко бутылки и прекрасно поместился внутри.
– Теперь, если какой-нибудь ушлый воришка заинтересуется содержимым моей сумки, он нащупает всего лишь малоценную стеклотару, – объяснила я свои резоны братцу.
– Но теперь, чтобы вытащить футляр, тебе придется разбить бутылку, – отметил мое упущение Эмма. – А в банке это может сойти за дебош.
Я попыталась вытряхнуть футляр из сосуда, но братец оказался прав.
– Я положу бриллианты в ячейку вместе с бутылкой, – решила я. – Я видела в кино, в депозитарии клиенты находятся в одиночестве, так что никто не подумает, будто я сумасшедшая.
– Что ты, разумеется, нет! Ты очень разумная и предусмотрительная девушка, – без тени сарказма сказал мой уже почти любимый брат.
И, польщенная неслыханным комплиментом, я перед выходом еще сделала звоночек, чтобы разжиться контактами какого-нибудь надежного специалиста по ювелирному антиквариату.
Я не собиралась продавать свои фамильные драгоценности, но оценить их было бы и предусмотрительно, и разумно.
Позвонила я все той же дружественной гримерше Мане, зная, что у нее полно самых разных знакомых в театральной и музейной среде. Маня же не только физиономии разрисовывает, в свободное от работы время она вдохновенно марает холсты, создавая портреты в стиле Модильяни. Такие, знаете, с пустыми глазами, перекошенными чертами, лошадиными лицами и жирафьими шеями. Вадик, которого я однажды затащила на открытие Маниной персональной выставки обещанием бесплатной выпивки и фуршета, ехидно заметил, что манера художницы ясно дает понять, что гримерша страстно ненавидит свою работу и своих клиентов. Гримерша, мол, вынуждена делать всех красивыми, поэтому художница рисует исключительно монстров, такой у нее способ сохранять душевное равновесие.
– А что именно тебе нужно оценить? – взяв трубку на пятом или шестом гудке, хриплым спросонья голосом спросила меня разнообразно талантливая мастерица кисти.
– Старинное ожерелье, – ответила я коротко, решив не вдаваться в подробности.
– Минутку, – сказала Маня и пропала минуты на две, не меньше.
Я поняла, что она ищет нужный мне контакт.
– Я знаю, кто тебе нужен, – услышала я наконец. – Валаамов Модест Игоревич, телефончик я тебе сейчас пришлю эсэмэской. Позвонишь ему – скажи, что от меня, иначе он не станет с тобой разговаривать. Капризный дед, но специалист отменный.
Манина эсэмэска с телефонным номером капризного старичка-ювелира настигла меня уже на проселке. К этому времени я успела вспомнить, что слышала о Валаамове и от Петрика, и от Анжелки – больших ценителей изумрудов, рубинов, бриллиантов и прочих лучших друзей девушки. И тот и другая называли Модеста Игоревича исключительно Валаамов Осел, каковое прозвище, очевидно, было общеупотребительным в среде знакомых и клиентов капризного мастера. При этом он заслуженно слыл непревзойденным специалистом, с этой оценкой никто не спорил.
Немного робея, я на ходу набрала номер Валаамова, проворковала в рубку нежное:
– Алле-уо?
