Раздался гаденький смешок. Люди дружно повернулись в его сторону. Ржал Рыжий, покатываясь, хватаясь за живот и тыкая в нас пальцем. Темноволосый и долговязый парень из толпы тех, кому война противопоказана Минздравом, молча подошел к груде доспехов и стал цеплять на себя нагрудник, стараясь не смотреть в сторону обалдевших от такой резкой смены мировоззрения друзей.
– Эй, ты что? Дурак! Мать пожалей! – орал Чумазый, негодуя. Бородатый мужчина подошел к новобранцу и помог справиться с ремнями, одобрительно похлопав по плечу и указывая ему на место в строю.
– Заткнись, брат! – огрызнулся новобранец, становясь рядом с героями. «Все мужчины мечтают о том, чтобы женщины стояли перед ними на коленях, но эту честь нужно заслужить!» – заметила Интуиция.
Я поднялась с колен, просто полыхая от гнева, как фурия. Вытащив из груды доспехов меч, я решительно двинулась в сторону «юмориста», чтобы показать ему такой «аншлаг», который он запомнит надолго.
– Ну что? Уже нашел погреб, в котором будешь сидеть? Трус! Подлец! Мерзавец! – на эмоциях заорала я, понимая, что конкретно в этом случае мне удастся даже замахнуться. – Готов сбежать в любую минуту? Считаешь войну бессмысленной тратой времени? Ты бросил все, что у тебя было на произвол судьбы, подонок! Да я бы рот с мылом вымыла на месте девушки, которая решила тебя поцеловать! Да! Или ты думаешь, что отсидишься где-то тихонько, а потом явишься с радостными криками: «А вот он я! Живой, здоровый!»
Куда меня понесло дальше, я плохо помню, но точно знаю, кому адресованы эти слова. Есть такая категория людей, которые ругаясь с кем-то, забывают о его существовании, потому что в этот момент на них чужими глазами смотрит весь несправедливый мир.
Я выдохнула, сглотнула, чувствуя, что почти охрипла от воспитательной беседы, а потом смерила взглядом лицо Рыжего, и двинулась обратно к груде железа, чувствуя себя опустошенной.
– Импэра! – закричал ребенок с палкой, тыкая грязным пальцем в герб Кронваэля. – Импэра!
Я перевела равнодушно-усталый взгляд на щит, прислоненный к доскам, и увидела стандартную картинку в стиле фэнтези. И что? Что тут такого? По запросу поисковика вам вывалится целая тонна стандартных картинок! Но все почему-то стали внимательно разглядывать девушку, изображенную на щите. Такое чувство, словно ищут три отличия. Я, например, искала сходства, в упор их не видя! Грудь у нее больше, талия уже, лицо проще, волосы длиннее. Да и с таким носом меня бы вернули обратно аисту и потребовали с него неустойку.
– Импэра! – каждый ополченец считал своим долгом поднять щит, удивленно рассматривая изображенную на нем девицу. – Им-пэ-ра! Им-пэ-ра! Мы будем сражаться за Импэру!
А я-то думала за Кронваэль. Печально… Ну хоть не за дракона! И то радует!
Прошло несколько дней, и воодушевление сменилось ужасом, когда холодные пальцы страха гладили мою неприспособленную к таким переменам психику. В стройные ряды ополчения вливались все новые и новые новобранцы, зато мои пробелы в местной географии восполнялись с катастрофической скоростью передвижения вражеской армии. «Пара фраз долетевших оттуда» действовали на столицу, как брошенная под ноги толпе граната. Город застыл в ожидании, тревожно вглядываясь с башен и стен в сторону туманных гор. Враги будут здесь со дня на день. Единственная, перекрытая вражеской экскурсией, дорога, ведущая через горный перевал, опустошила все прилавки, взвинтив воистину драконовские цены даже на хлеб. С утра хлеб стоил один золотой.
Не было ни запыхавшегося отряда со штакетником, не было ни стука в ворота: «Здравствуйте, мы – свидетели вашего поражения!». Просто в один день, который не назовет прекрасным даже законченный слепоглухонемой оптимист, враги стояли под стенами столицы, как гости под дверью с домофоном в надежде, что кто-нибудь их да впустит.
– Импэра! Импэра! – кричали люди под окнами, пока я малодушно пряталась в своем доме, стараясь лишний раз его не покидать. В такие моменты липкий страх смешивался с волнением, а я старалась сидеть тихой пугливой мышкой в надежде, что народ покричит и разойдется. В моей трудовой книжке было много разнообразных записей, но как-то не хотелось, чтобы после записи «Импэра», появилась запись «предводитель дубины народной войны и заместитель руководителя народного ополчения». Иногда мое терпение лопалось, и я боролась с желанием выйти и крикнуть: «Отстаньте от меня! Оставьте меня в покое!»
Раздражение сменялось горьким комом отчаяния, когда грудь сдавливала немыслимая, тягучая боль внезапной, осознанной пустоты. Я прикусывала палец, пыталась вычеркнуть из памяти широкие плечи, теплые и сухие губы, от которых сложно оторваться и сладкий рубец шрама на щеке. Я пыталась забыть то чувство, когда по спине поднимается электрическая волна, заставляя сжиматься в исступленных конвульсиях, боясь на секунду потерять губами губы… Когда вжимаешься, пытаясь стать еще ближе, а ближе уже невозможно! Ты или плачешь, или смеешься, оттого, что нельзя просто взять и раствориться навсегда в другом человеке… Это невозможно. И это «невозможно» пугает, огорчает, расстраивает. Ты знаешь, что еще немного и чужие губы подарят тебе судорожный поцелуй, переходящий в прерывистое, нервное, горячее и сладкое дыхание на твоих губах. Нет… Нельзя вспоминать… Нельзя думать об этом!
Я задыхалась, пытаясь выскрести из своего сердца и тень, и воспоминания о ней, вслушиваясь в крики на улице. Почему я? Я что? Грудью на амбразуру должна лезть? Я не Жанна Д’Арк, чтобы вести в бой армию! Что им от меня нужно? Отстаньте от меня! Мне плевать, что творится за стенами этого дома! Вам ясно? Плевать! У меня свои проблемы!
– Импэра! – кричали на площади, бряцая оружием, а я закрывала уши руками. В этот момент внешняя борьба с каким-то навязанным общественным долгом становилась внутренней борьбой с поселившимся в сердце богом. Сердце, не спрашивая ни у кого, продолжало молиться ему, заставляя меня тяжко страдать. Как можно любить труса и подлеца? А оно все еще любило…
Сколько дней прошло с момента расставания? Я не могу сказать. Ко мне все так же приходили люди, приносили еду. Я сначала отказывалась, а потом поняла, что слегка недооценила свой аппетит, поэтому была очень благодарна за посильную гуманитарную помощь. Нет, я могу утешить, успокоить, но я не хочу сражаться! Я не хочу, чтобы меня посадили на кол, а потом размахивали мною, как стягом перед полчищем врагов.
На площади разместился лазарет, куда сносили раненых. Среди них сновали целители, пытаясь облегчить страдания. Я не хочу выходить! Я не хочу видеть чужие страдания! Мне и своих с головой хватает! Прекратите! Хватит! При чем здесь я? Я здесь при чем?! Я уже готова была сказать любое имя, лишь бы от меня отвязались! Мне откровенно плевать, кто станет королем или королевой, кто поведет кронваэльцев в бой! У войны, между прочим, не женское лицо, а у меня не настолько большая грудь, чтобы прикрывать ею все амбразуры и быть затычкой в каждой идеологической дырке!
Однажды в дверь робко поскреблись. На пороге стоял бедно одетый и босой мальчик лет десяти. В руках ребенка была краюха хлеба. Он отломал половину и протянул ее мне. В детских глазах стояли слезы надежды.
