Чайник начал закипать. Регина насыпала кофе во френч-пресс, налила воду, перемешала, дала настояться немного и опустила поршень. Налила себе чашку и отправилась на террасу. Чтобы открыть дверь, нужны были обе руки, поэтому она прижала чашку животом, кофе расплескался и забрызгал футболку.
На улице ее ослепил весь этот поток света от неба, реки, лодок и милой разноголосицы домов в Нью-Джерси. Погода была тоже под стать – восхитительно прохладная, с легким сентябрьским ветерком.
– Ты, наверное, даже мечтать о таком не могла? – спросил отец, когда как-то приехал к ней в гости.
Они вдвоем стояли на террасе. Он был невысокого роста, ниже Регины, жидкие пряди седых волос трепыхались вокруг облысевшей головы. Когда-то он был писателем. “Его первый рассказ опубликовали в «Новом мире»!” – поведала Регине тетя Маша. Когда Регине было пять, он поехал в Канаду и решил там остаться, по сути бросив жену и ребенка. Сейчас он жил в Монреале и преподавал русскую литературу.
– Простая русская девчонка, и вдруг нате вам – королева Манхэттена!
Регина чуть не поперхнулась. Она не была ни простой, ни русской (в ней текла еврейская и польская кровь с примесью французской), и уж точно не была королевой Манхэттена. Ей надоело объяснять людям, что Боб не настолько богат. Когда до отца дошли новости про движение “Захвати Уолл-стрит”, он позвонил узнать, входит ли Боб в “один процент”. Да, входит. Регинин отец был невероятно горд. Он даже близко так не гордился, когда она сообщила ему о своей последней премии за перевод. Именно он дал ей это дурацкое нелепое имя. Наверное, надеялся, что она в конце концов станет королевой. Регина никогда особо не любила отца, а теперь вдобавок не могла простить ему, что он жив, а мать умерла.
Она села на красивый железный стул и отпила глоток. Сиденье еще не просохло после вчерашнего дождя, но ей было все равно. На том берегу виднелись гигантские буквы “Lackawanna”. Она не знала, что это значит, но слово завораживало. Еще глоток. Кофе вышел не очень вкусный, но хотя бы еще не остыл и приятно горчил. Это мать приучила ее пить черный кофе: “Черный кофе на вкус – как наказание, которое закаляет”.
В переводах Регине было далеко до талантов матери. Она все делала хорошо, но не могла похвастать каким-то особенным даром. Особенным даром матери было чувство комического. Она умела найти в романе крупицу смешного и проявить ее чуть-чуть сильнее, придав яркости, выпуклости, но не в ущерб легкости. Регина прочла всю Джордж Элиот в переводе матери, улыбаясь, посмеиваясь, а иногда и хохоча как ненормальная. Прочитав романы по-английски, была сильно разочарована. Они оказались довольно морализаторскими и скучными.
Мать не только была блестящим переводчиком, у нее еще явно завязывались очень личные отношения с каждым из покойных авторов. Она прочитывала все их биографии, дневники и переписку. Называла по имени и говорила о них как о членах семьи.
– Ты знала, что сотворил отец Шарлотты после ее смерти? Шарлотты Бронте, – спрашивала она за завтраком, помешивая кашу в тарелке. – Он нарезал все ее письма и распродал по кусочкам ее поклонникам, чтобы побольше заработать!
А потом, когда они сидели за соседними столами и работали, она вдруг вскрикивала: “Вот мерзавец!”
– Кто, мам? – спрашивала Регина.
– Папаша Шарлотты, кто ж еще! – отвечала мать.
Они жили в двухкомнатной квартире в Лялином переулке. В кухне было темно и пахло плесенью, а на карнизе вечно толклись голуби, заглядывали в окно, стучали по стеклу. Больше всего она любила гостиную. В полдень сквозь закрытую балконную дверь в нее всегда проникал широкий сноп солнечного света и ложился прямо посреди комнаты. Девочкой Регина обожала запрыгивать в него и, застыв, ловить сверкающие пылинки, которые вились вокруг, как снежинки.
В глубине комнаты стоял старый диван, мама любила устроиться на нем с маленькой Региной и разбирать с ней всякие семейные реликвии. Фотографии, письма, разные старые побрякушки. Больше всего Регине нравились пуговицы. Они хранились в большой жестяной коробке, и до чего же здорово было открыть крышку – надо тянуть изо всех сил, но иногда она заедала, и Регина поддевала ее кухонным ножом – и погрузить руки в эту мешанину форм, материалов и цветов. А потом Регина так и эдак раскладывала пуговицы на столе – по размеру, по цвету, по узорам, в художественном беспорядке, – и мама, бывало, посмотрит и скажет: “О, а эту я помню! Она от моего старого синего шерстяного платья”. Или “Эта золотая – от формы твоего дедушки”. На этом диване Регина спала и на нем несчетные часы проплакала по Сергею. Она так много плакала, что обои рядом с подушкой отсырели и покоробились. Именно мама в тот ужасный период была все время рядом. Она не донимала вопросами, не говорила гадостей про Сергея, в отличие от всех друзей не требовала, чтобы Регина разобралась с Сергеем, отомстила Вике или отвлеклась на кого-нибудь. Она просто выводила Регину гулять, кормила, приносила почитать разные книжки, но самое главное – не дергала и не приставала. Мама дала лишь один совет: “Не показывай ему, как тебе плохо. Это не поможет, а тебе станет только хуже”. И Регина прислушалась. Она максимально отдалилась от Сергея с Викой, а если они все же случайно пересекались, как могла, старалась держаться как ни в чем ни бывало. И это сработало. Она столько усилий потратила, изображая, что ничуть не страдает, что это отвлекло от страданий.
Регина научилась жить работой, с головой уходить в тексты. Случались дни, когда она работала по двенадцать, а то и по четырнадцать часов, когда буквы уже начинали плыть перед глазами, а задница немела и от долгого неподвижного сидения казалась куском замороженного мяса. Может, поэтому Регина так преуспела. Ей доверяли все более важных авторов, а однажды выпал по-настоящему счастливый билет: книга знаменитого русского писателя в изгнании, который писал исключительно на английском. Он был в таком восторге от ее перевода, что прислал рекомендательное письмо и был готов устроить в любую из европейских творческих резиденций, где у него имелись связи. Посыпались предложения преподавательской работы, приглашения на семинары и в резиденции для писателей. Последние были единственным местом, где у Регины намечалось что-то похожее на личную жизнь.
На французской вилле Мон-Нуар она побывала шесть раз, заливалась даровым бордо и имела романы с тремя французскими писателями.
В швейцарском Доме писателей в замке Лавиньи она побывала четырежды, дремала в библиотеке с привидениями, ела отменные супы и имела роман с милейшим немецким писателем, страдавшим страхом выступлений на публике.
В международную писательскую резиденцию в Хоторндене, в Шотландии, она приезжала дважды, ела овсянку на завтрак и лишь однажды занялась сексом (во второй визит) с Беном, американским переводчиком русской литературы, обожавшим все русское и одевавшимся, как персонаж из романа Тургенева. После они еще много месяцев переписывались, главным образом помогая друг другу с разными непонятными культурными отсылками. Слоновий чай? – спрашивал он. – Что это такое? И Регина отвечала, что автор имел в виду советский индийский чай со слоном на коробке.
